Евтушенко

Еще дальше за лесными холмами, в пойме, мощно текла

широкая река, и на ней после зимы уж выстроились бакены,

стоявшие тоже широко и смело, потому что был разлив и везде теперь было глубоко.

На той стороне реки затаилась молчаливая спящая деревня, но и в ней слышны были звуки дыхания, или редкого неуверенного лая, или сплошного ночного вскрика петуха. За деревней, во тьме полей ползал и ползал одинокий трактор, и неизвестно было, работал ли то ударник или, наоборот,

перепахивал кто-то испорченный им же самим днем клин.

-- Плачу и рыдаю! -- громко сказал Елагин.-- Весна!

Все живет, все лезет! Не прав, не прав старик. Нет, не прав! Плачу и рыдаю, егда помышляю жизнь -- вот как надо! А? Правильно, старики, а?

Жрать охота,-- сказал по привычке грубо Хмолин, но тут же почему-то смущенно закашлял.

-- Ну-ну... Пойдем, пойдем,-- забормотал Елагин огорченно и тоже смущенно и сгорбившись пошел в дом.

Но в сторожке он опять оживился, крикнул "Ура!",

пронзительно глянул из-под волос на Хмолина и заговорил:

-- Выпьем! Ах, черт, давайте выпьем! Хмолин, Ваня, а? Я вас люблю, я все люблю! И эту печку! Неси сюда старку, Хмолин, шевелись!

Хмолин, усмехаясь, ставил на стол тарелки, резал огурцы, хлеб, вышел в сенцы и принес бутылку. Елагин возился с рюкзаком. Ваня нервно шевелился у себя на топчане, засовывая под стол длинные ноги, глядя блестяще на Елаги-

на и Хмолина, как бы спрашивая, что бы и ему такое

сделать и чем помочь.

Елагин вынул консервы, стал застегивать рюкзак, но тут же вновь открыл,