Евтушенко

Со времен внезапного успеха «Подстрочника» Олега Дормана наше телевидение уже не считает документальный сериал-интервью безнадежным в смысле рейтинга предприятием. Да, место для таких вещей в основном на канале «Культура». Но не такой это и риск для Первого — «Диалоги с Евгением Евтушенко» три вечера подряд.

Конечно, некорректно сравнивать автора «Диалогов» Анну Нельсон с режиссером «Подстрочника» Олегом Дорманом. Она все-таки журналист, а не документалист, и в «Подстрочнике» было 15 серий, а здесь всего три. Три часа, выкроенные из 50 часов разговоров Соломона Волкова с Евгением Евтушенко.

Стартовые преимущества у Первого несравнимо выше. Евтушенко чуть ли не самый знаменитый в стране поэт. Хорошо, пусть 30 лет неактуальный, но классик, песенник, все знают. Свидетель века, собеседник Фиделя Кастро и Никиты Хрущева, Мэрилин Монро и Роберта Кеннеди. Умелец собирать стадионы, «души моей растрата — эстрада», открытый загранпаспорт, скандалы, любовницы — биография не советского человека, не литературной, а эстрадной звезды. Одних романов-разводов на 15 серий с гарантией привлечь массы. Идеальный вариант для ТВ, для бульварного романа в обложке большой литературы.

К тому же уже в анонсах заявлен конфликт — Евгений Евтушенко vs Иосиф Бродский, известный эпизод литературной жизни второй половины ХХ века.

Евтушенко сам предложил встречу журналисту и писателю Соломону Волкову. Он выводит себя на суд истории, расставляет точки над i, подводит итоги. Это последняя попытка объясниться, прощание с миром, чего никто особенно и не скрывает. Черный фон, торжественная, реквиемообразная музыка на титрах. «Выходит, он пригласил меня на свою исповедь», — замечает Волков. В общем, есть чего ждать и начитанному зрителю. Такой зритель понятно, какие мысли заранее имеет в голове. Ну да, в России надо жить долго, в искусстве — тем более. Чтобы некому стало возразить, что дело было не совсем так, как ты говоришь. Вот она, премия Евтушенко за выслугу лет, почище Нобеля — право редактировать свою эпоху и биографию, свой личный миф.

Известно, как это важно для поэта, — вон как Анна Ахматова заботилась остаться в истории именно в собственной редакции. Евгений Евтушенко выбрал того, кто впишет его в литературную энциклопедию рядом с Иосифом Бродским.

Тот самый Соломон Волков, с которым Бродский говорил, — читай: посредник, медиум.

«Такого Евтушенко еще не видел никто и никогда», — предупреждает Волков. На деле Евтушенко в своем обычном репертуаре. Таким, конечно, его видели не раз. В немыслимом пиджаке и немыслимом галстуке. С эстрадной, а не авторской декламацией собственных стихов. Со слезой, которую сам он у себя этой декламацией исторгает. С обычными своими актерскими приемами. Округляет глаза. Вскидывает брови. Нагибается к собеседнику (крупный план). Картинно откидывается (отъезд на средний). Делает эффектные паузы. Рассказывает, как мирил Высоцкого с Любимовым и устраивал Бродского на работу. Поясняет, что вольности ему сходили с рук просто потому, что все думали: за ним кто-то стоит, не может же парень со станции Зима сам по себе быть таким дерзким. Признает, лукаво улыбаясь: «Я бы не выдержал такую женщину — с таким характером, как у меня».

Но Волков прав — это, конечно, в чем-то выглядит по-новому. Особенно для тех, кто видел Евтушенко прежде. Жутковато.

Уже не режет глаза расцветка — гораздо страшнее, как из этого огромного полупустого пиджака торчит шея. Брови подымаются в пугающем рассинхроне с произносимыми словами. Слезы вызывает не столько эмоция от чтения стихов, сколько физическое усилие, которого оно требует. Тут уже не думаешь, почему человек, решившийся на исповедь, вместо этого кокетничает, повторяет сто раз писанные-читанные байки и хвалится каким-то незапамятным банкетом на 500 кувертов.

Какой там миф. Перед тобой очень старый человек, время от времени он, кажется, забывает не то что о цели этого мероприятия — а вот о чем он сейчас начал говорить. То есть некоторые паузы у него именно не актерские. Он как будто собирался поговорить о времени и о себе, о себе и Бродском, но две серии из трех посвящены отношениям и разводам. Понятно, что оно для ТВ зрелищнее, на дизайнерской отбивке между эпизодами звучно бьется вдребезги портрет очередной жены.

Соблазнительно в таком духе и обсуждать — вот он перед тобой, Евтушенко, сам пришел, сам напрашивается на моральные оценки. Тут и начитанный зритель не удержится. Собравшись на радио «Свобода», создатели фильма с одной стороны и литкритики с другой, добрую половину передачи Говорят не о том, как фильм сделан, не о поэзии, а как поссорились Евгений Александрович с Иосифом Александровичем, работал ли первый на КГБ и мог ли второй быть так несправедлив.

То есть разговор получается о частных отношениях.

Ну а как еще? Разговор о поэзии в исполнении простых смертных всегда разговор о биографии поэта, о частных отношениях. Дуэли, ссылки, Бенкендорф, Натали, Анна Петровна Керн и прочее.

Ладно смертные — Ахматова, говоря о Пушкине, тоже не была всего этого чужда. Да и тут Волков поминает донжуанский список Пушкина, как бы предлагая Евтушенко огласить свой. И потом — как это отделишь от литературы? Это и есть время поэта, жизнь поэта, темы для, так сказать, бессмертных строк.

Да и пресловутая ссора Евгения Евтушенко и Иосифа Бродского — литературная, что ли? Они разве из-за русской строфики или рифмы повздорили? Из-за КГБ — таким образом могли бы поссориться хоть лирики, хоть физики, хоть фрезеровщики.

И вообще, как нужно о стихах говорить? Кто-то любит Евтушенко, кто-то Бродского, поди докажи друг другу что-нибудь — это не физика, не обточка детали, нет четких лекал. У кого какой вкус, у кого какой слух, вот Соломон Волков — из тех, кто в состоянии вместить обоих. Тут только и возможна эта его примирительная интонация с реверансами в разные стороны — мол, один поэт для элиты, другой для народа, ну да, один популярнее, другой поглубже, но ведь не обязательно выкидывать одного, чтобы дать место другому. То есть он чувствует это «или-или».

Сам Евтушенко объявляет конфликт с Бродским самым больным местом в своей жизни. Здесь же, только что, он каялся, что оставлял в трудный момент жен. Говорил о нерожденных, в том числе по его вине, детях. О детях, рожденных, в том числе по его вине, больными. О детях, фактически им брошенных. Но главная его рана — старая ссора со старым даже не другом — знакомцем.

Трудно отделаться от мысли, что он бы, может быть, больше сокрушался о расставании с бывшей женой Беллой Ахмадуллиной, окажись она нобелевским лауреатом. И меньше бы думал о ссоре с Иосифом Бродским, не стань тот всемирно известным поэтом.

То есть разговор все-таки о месте в истории?

Мы становимся свидетелями настоящей драмы. Евтушенко то жалуется на Бродского, то уверяет, что он, Бродский, знал его, Евтушенко, стихи и у него даже глаза один раз на мокром месте были, то негодует на неприглядный поступок Бродского: «Я бы, может, его ударил бы. Просто по лицу», то через пять минут баюкает сам себя: «В небесах помиримся».

Ужасная несправедливость — это его мучит. «Зачем? Почему? Какая-то дьявольщина впуталась в это». Из-за ерунды, случайности, которую можно было бы тогда же, на месте, уладить (даже и почти получилось уладить), да не вышло. Он все время про эту случайность говорит, стихи про нее читает — не свои, Адамовича. И ясно — что-то непоправимое из-за этой случайности произошло. И уже неисправимое.

Соломон Волков честно старается восстановить справедливость. Но его попытки и этот рассказ о письме Бродского, где он просит не брать Евтушенко на работу в тот самый Квинс-колледж, куда его некогда Евтушенко пристраивал, только прочнее утверждают случившееся. То, что поэт Бродский мог поступать непорядочно, ничего не меняет. Что теперь толку пытаться, как ведущая радио «Свобода», установить, были ли в самом деле у Бродского основания, был ли в самом деле Евтушенко осведомителем КГБ.

Пусть все это чистое недоразумение. Не оно — было бы другое. То, что Бродский нашел такой повод, несправедливо. Он же и признал, что несправедливо, но и сделать с этим ничего не мог. Вот же вспоминает Евтушенко случайную встречу в нью-йоркском ресторане — как Бродский отворачивался, ежился, поднимал воротник. Как будто не мог физически быть рядом с Евтушенко.

Поэтому так жутко звучат финальные, примирительные аккорды фильма. Когда в конце Бродского и Евтушенко полиэкраном сводят в одном кадре — а Волков за кадром говорит, что место в ковчеге найдется всем. Потом Евтушенко читает Бродского, и их голоса микшируют в дуэт. Даже если это технически возможно — в случае, когда Евтушенко читает не себя, а Бродского, — слушать все равно мучительно. И не только потому, что делается это насильно, без ведома и согласия Бродского. Просто не может у них быть дуэта. Если Евтушенко против колхозов, я — за, говорит в довлатовском анекдоте Бродский. И понятно, что это не про колхозы. Это про то, что если один из них поэт, то другой — точно нет.

«Наши стихи уже сами будут разговаривать друг с другом, — безнадежно говорит Евтушенко. — И думаю, до чего-то они договорятся».

И вот тут делается понятно, что разговор не про отношения и место в истории — а именно про литературу. Про поэзию, язык, строфику и рифму. Бродский-то с Евтушенко договориться могли бы. И, может быть, еще договорятся. Может, и в самом деле помирятся в небесах.

Но нет такого языка, на котором могли бы договориться между собой стихи Бродского и Евтушенко.