Ардабиола
снимал эти похороны - сквозь слезы.
К дрезине с гробом прислонили венки с бумажными цветами на проволоке - от депо, от райисполкома, от райкома. У гроба и в гробу лежали таежные жарки, полевые ромашки и срезанные с горшков ярко-алые герани, принесенные товарищами и соседями. Были кедровые ветви вместе с тяжелыми темными шишками. Так и не уехавший в гости к Есенину бывший слесарь, а ныне пенсионер Иван Веселых принес бархатистые темно-красные георгины, сорванные им среди бела дня с клумбы на вокзальной площади. В ногах Андрея Ивановича лежала алая подушка с медалями "За победу над Германией", "За оборону Москвы", "За взятие Берлина", "За отвагу" и с орденом Трудового Красного Знамени. Фотограф вспомнил: "...и на груди его светилась медаль за город Будапешт", - хотя медали за Будапешт у Андрея Ивановича не было.
За спиной сидящей вдовы стояли два сына, положив руки на ее вздрагивающие плечи. Старший - хирург, прилетевший с Крайнего Севера, и средний - майор милиции, начальник иркутского медвытрезвителя, оба похожие на отца лобастостью, широкими скулами. Младший сын, московский биолог, не прилетел, хотя телеграмму ему отбили. А депо заполнялось и заполнялось новыми людьми: шли сибирские старухи в черных плюшевых жакетках, старики с палочками, знавшие отца Андрея Ивановича, шли смазчики, машинисты, электрики, стрелочницы, диспетчеры, подростки из железнодорожного училища, официантки из вокзального ресторана.
- Начнем гражданскую панихиду? - услужливо склонился над вдовой Пеструхин.
- Делайте что хотите... - сказала она.
И Пеструхин вытащил из нагрудного кармана бумажку, расправил плечи и
