Евтушенко

25.06.14, Библио-Глобус
О случае с Чабуа Амирэджиби, предисловие и стихотворение

ДЕВЯНОСТО ДЕВЯТЬ ХУЛА-ХУПОВ

Памяти Чабуа Амирэджеби

Это ж надо — выпало мне в небе
ухватить счастливую звезду,
будто с Чабуа Амирэджеби —
с лагерной легендою — иду.

Мало ль было, что ли, чудных ночек,
я их не забуду никогда,
только тянет вновь на огонёчек —
может, он и есть моя звезда.

Запахи магнолий так магнитны —
что-то листья шепчут в полумгле, —
может быть, самой земли молитвы,
чтобы счастье было на земле.

Дразнят ресторанчиками Гагры,
где нас ждёт любое что-нибудь —
то ли, может, нас возьмут за жабры,
то ли мы — красавицу за грудь.

И плакат с артисткой голопупой,
но не голой в целом, нас привлёк.
"Девяносто девять хула-хупов!" —
Это же ведь райский уголок!

Мы уселись, будто бы в Париже,
и от сцены всласть недалеко
в экс-именье княжеском, "в Гагрипше" —
видите: рифмуется легко!

И когда Она вальяжно вышла
только с хула-хупами двумя,
стало до дыхания всё слышно
в зале, усмирённо не шумя.

И была она чуть-чуть большая,
с выгибом дразнящим позади,
нехотя как будто обольщая
родинкой, где вырез на груди.

Было наливное тело спело,
и живот вибрировал, и грудь.
Бабочка, присев, едва успела
из-под хула-хупа ускользнуть.

Ну а хула-хупы прибавлялись,
змеями плясали на ногах,
с бёдрами и шеей забавлялись,
не могли насытиться никак.

А глаза страдальческими были
от такого тяжкого труда,
но казалось мне — меня любили
и, быть может, даже навсегда.

И соединились наши души
её взглядом: ты смотри, смотри...
"Девяносто шесть! — сказал ведущий. —
Добавляю ей последних три!"

И сказались нервы и усталость,
и в глазах был горестный укор.
Еле устояла.
Зашаталась.
Рёв раздался: "Мировой рекорд!"

Подошла ко мне, как бы по краю
собственной судьбы,
спросив: "Как быть?
Я всегда глазами выбираю
в тот момент,
кого могу любить.
И не нахожу.
А ты мне, мальчик,
кажешься таким..."
Но в этот миг
кожи крокодильей чемоданчик
лёг на стол, и кто-то напрямик,
за моей спиной, как невидимка,
так сказал: "А ну-ка, поглядим-ка.
Женщина, я вам хочу помочь.
Мне от вас нужна одна лишь ночь".

Щёлкнул чемоданчика замок.
Я смотреть, что было в нём, не мог.

Женские слова были просты:
"Я — мать-одиночка. Ты прости".

Чабуа похлопал по плечу:
"Утешать тебя я не хочу.
Но запомнил я ещё с тюрьмы:
"Не были мы, кореш, матерьми".

Вздрогнули на всей земле халупы
и дворцы. Всё как рукой сняло.
Девяносто девять хула-хупов
осыпались медленно с Неё.