Евтушенко

Поэта Евгения Евтушенко. вне всяких сомнений, можно назвать классиком не только отечественной, но и мировой литературы. Он является почетным членом Испанской и Американской академий, профессором в Питтсбургском университете и в университете Санто-Доминго. В 1994 году именем поэта названа малая планета Солнечной системы, открытая Крымской астрофизической обсерваторией. Все регалии, ордена и награды, полученные Евгением Александровичем, перечислить просто невозможно, этот список получился бы слишком длинным. Но, как говорит поэт, главное его достижение — это любовь тысяч читателей. Времена текут — многое изменяется: как сегодня Евтушенко оценивает прошлое, видит настоящее и чего ждет от будущего?

— Евгений Александрович, каким вам сейчас вспоминается ваше детство, прошедшее на сибирской станции Зима?

— Очень запомнилось, как мой дед по матери — Ермолай Наумович — меня воспитывал. Если я не съедал что-то утром, то это же на стол ставили днем, если не съедал днем — опять ставили вечером. И когда я как-то спросил у деда, почему он так поступает, дедушка сказал: «Во все, что стоит у тебя на столе, вложен огромный человеческий труд». Вот так просто он говорил со мной, но его уроки помню до сих пор. Несмотря на то что в 1938 году его арестовали.

— Почему?

— Мой дед, трижды георгиевский кавалер Первой мировой войны, в какой-то момент искренне поверил, что большевики принесут счастье России, пошел за ними безоглядно, поддался атеизму и даже сжигал иконы. Но в середине 30-х годов раскаялся: ходил по деревне и просил обиженных им десять лет назад дать прощение. Кольцо истории уже сужалось, те, кто делал революцию и от всего сердца заблуждались, становились не нужны Сталину, которому требовались ни о чем не задумывавшиеся исполнители. Люди с муками совести просто не требовались, их начали уничтожать. И не случайно в 1939 году был арестован и другой мой дедушка, Рудольф Гангнус, математик, один из авторов популярного в то время учебника по тригонометрии.

— Расскажите о своих родителях.

— Во время войны моя мама пела на фронте. Выступала во фронтовых бригадах вместе с Маргаритой Алигер, Константином Симоновым, Александром Фадеевым. Иногда пела по десять-пятнадцать раз в день прямо в окопах или с кузова грузовика, случалось даже под обстрелом. В результате сорвала себе голос. Потом работала в детском отделе Московской филармонии. У нее была мечта, вызревшая еще в сталинское время: открыть Московский Кремль для новогодних детских елок. В те времена в Кремль простых граждан не пускали, московская цитадель была недоступна для народа. И все-таки она писала письма и Сталину, и другим руководителям. И вот она — маленькая, незнаменитая женщина — все же добилась своего. Она первая поставила этот вопрос и, поддержанная различными знаменитыми людьми, в том числе и Иваном Семеновичем Козловским, сумела изменить ситуацию. Сначала была елка в Колонном зале, который до того был открыт только для официальных делегаций, затем праздники переместились и в Кремль.

— Я знаю, что ваши родители довольно рано развелись. А с отцом поддерживать отношения удавалось?

— Да, моя мама была очень мудрой женщиной. Когда родители разошлись, несмотря на то что мама так и не простила папу, она сказала: «Мы всегда будем рады видеть тебя в нашем доме, ты лучше меня знаешь поэзию, помнишь наизусть много стихов, поэтому я хочу, чтобы ты всегда был рядом с Женей». Так что у меня не было ощущения потери отца. К сожалению, сейчас, в мирное время, многие взрослые превращают детей в орудие борьбы друг с другом, и это просто ужасно. Ничего нет страшнее чем, когда те же самые губы, которые когда-то произносили слова любви, начинают проклинать и оскорблять. В моей жизни, к счастью, этого не было: все мои дети от разных браков дружат друг с другом, и мои жены тоже дружат между собой. И даже втайне от меня обсуждают, как меня исправить.

«Мою первую книжку назвали плохой и выдуманной»

— Я знаю, что сочинять стихи вы начали очень рано.

— Да, очень. Я был ребенком с очень богатым воображением. Когда мама уехала на фронт, она оставила дома ключ от шкафа с детскими книгами, а ключ от шкафа со взрослыми взяла с собой. Конечно, я тут же вооружился волнистым ножом для масла, открыл шкаф для взрослых и начал читать запоем. Моими любимыми писателями, когда мне было 10-11 лет, стали Мопассан, Флобер, а любимой книгой — «Боги жаждут» Анатоля Франса.

Я, конечно, мало что в этих книгах понимал, но именно тогда я начал придумывать себе какую-то другую, непохожую судьбу, жил в воображении. Я не осознавал, как драгоценна моя собственная жизнь, не понимал, что будни мальчишки на станции Зима — это тоже крупицы настоящей истории. Я принес книгу своих стихов в издательство «Молодая гвардия». Через месяц меня вызвали и спросили: «Мальчик, а почему твой папа не пришел сам, а послал тебя?» Я ответил, что это написал я. Тогда говоривший со мной поэт и редактор Андрей Досталь обвел всех присутствовавших взглядом и сказал, что будет со мной заниматься. Мне было 14 лет, вскоре я начал печататься.

Первая книга «Разведчики грядущего» вышла через пять лет. Тогда же я вступил в Союз писателей, рекомендацию мне дали два хороших поэта — Кирсанов и Домбровский, но при этом оба сказали, что моя первая книжка плохая, выдуманная. Я очень расстроился и попробовал вернуться к своему детству, начал писать о том, каким оно было. И в следующей книге «Третий снег», которая вышла через три года, я постепенно вышел на реальную жизнь, на жесткую правду жизни. Я вспоминал, как мы голодали и смеялись, как слушали сводки новостей с фронта, а потом озорничали, как убирали снег и пели. И тогда я написал стихотворение, которое определило весь мой дальнейший путь. Это стихотворение «Свадьбы» — война, описанная глазами детей. В нем отражен опыт и моей собственной души, и переживания других людей. И это самое главное. Настоящая поэзия обязательно должна быть исповедью самого поэта, но самая высшая ее степень, когда, исповедуясь сам, автор стихов может исповедоваться и от лица своих читателей.

— Знаю, что это стихотворение вы читали Борису Пастернаку. Расскажите о вашей встрече с Борисом Леонидовичем.

— В 1959-м мне позвонили из Союза писателей и попросили сопровождать итальянского профессора Анжело Марию Риппелино на дачу к Пастернаку. Мне это показалось не очень удобным, поскольку с Борисом Леонидовичем я знаком на тот момент не был. Но в Союзе настояли. Пастернак принял нас очень тепло и радушно, у нас с ним была долгая беседа, я прочел ему стихотворение «Свадьбы», но он его как-то не уловил, ему, видимо, это стихотворение показалось каким-то этнографическим, с незнакомым антуражем. Но, как человек доброжелательный, он предложил мне прочесть что-нибудь еще. Тогда я прочитал «Пролог», который не нравился даже моим самым близким друзьям. Но Пастернака стих тронул, он подскочил и сказал: «Боже! Какая у вас энергия! Вас будут останавливать, но вы не свернете». Потом предложил прочитать что-нибудь еще, но уже не из вежливости, а с неким ожиданием. И я прочел только что написанные стихи про одиночество. Пастернак поцеловал меня. Я до сих пор помню аромат этого поцелуя. И сказал: «Женя, вот она, вот она ваша дорога, вам удается писать о самом себе, но так, что это получается и про всех. Это ваше самое главное качество, которое вы должны в себе развивать. Потому что это стихотворение не только про вас. Это и про меня и вот про тех людей, которые сейчас бредут за забором моей дачи, и про многих других». И он подписал мне свою книжку, которую я принес с собой. Эти слова стали для меня напутствием на долгие годы: «Дорогой Женя, Евгений Александрович, сегодня вы читали стихи и тронули меня до слез доказательством своего таланта, пишите так, чтобы все задуманное воплощалось у вас в окончательных и исчерпывающих формах и освобождало место для последующих замыслов. Я уверен в вашем будущем. Пишите, растите и развивайтесь, ваш Борис Пастернак».

Если бы у меня дома, не дай бог, случился пожар и мне надо было бы спасать свои вещи, первым делом я бы бросился спасать эту книжку. Потому что всю жизнь я старался выполнить его завещание, хотя получалось у меня, конечно, далеко не все.

— Наверное, это было нелегко. Судьба многих ваших стихов складывалась непросто. Далеко не все и не сразу находили дорогу к читателю.

— Например, стихотворение «Наследники Сталина», написанное в 1961 году, после выноса тела Сталина из Мавзолея, никто не хотел печатать. Твардовский сказал, что «Новый мир» скорее всего закроют, если он напечатает этот стих, а начальник Союза писателей РСФСР Соболев устроил истерику, после того как я прочел его на каком-то вечере. Тогда я позвонил редактору, который раньше уже публиковал мой «Бабий Яр», и тот дал мне телефон либерально настроенного помощника Хрущева — Владимира Лебедева. Владимир Семенович поздоровался со мной очень тепло, назвал своим любимым поэтом и обещал передать стихотворение Никите Сергеевичу в подходящий момент. Оказалось, Лебедев знал моего дедушку, которого из лагеря привозили в школу НКВД читать лекции по математике. «Вы не представляете, как мы его любили», — признался мне Лебедев.

Вскоре мы вместе с Микояном уехали на Кубу. Это было как раз во время Карибского кризиса, американские самолеты летали над нашими головами на бреющем полете. Помню, я сидел у гостиницы рядом с бассейном и на коленях держал маленького Егора Гайдара. Когда над нами со свистом пролетел американский самолет, что-то теплое потекло у меня по коленке. Вечером того же дня Микоян познакомил меня с Фиделем (что было смешно, потому что мы с кубинским лидером уже были хорошо знакомы) и протянул вчерашний номер «Правды», в котором напечатали мое стихотворение «Наследники Сталина». А еще он сказал: «Сейчас такое положение, что это стихотворение, вышедшее вчера, в следующий раз, может быть, будет напечатано лишь лет через двадцать. Так и получилось, его не печатали 23 года».

Шестидесятники и девяностики

— Как вам кажется, почему именно в 60-е Годы появилась такая яркая плеяда поэтов? И почему такой плеяды нет сегодня?

— Дело в том, что все мы дети войны. Война принесла столько несчастья и крови, которую мы видели своими детскими глазами. В то же время тогда появилась объединяющая цель, возможность быть патриотом в борьбе за справедливое дело. И после ареста и уничтожения тысяч безвинных как будто какая-то волна подняла нас вверх. Чувство, что с нами правда, меняло людей на глазах, помогало творить чудеса. И сегодня мы не должны это забывать, не должны разъединяться, потому что плохих людей не так уж и много, просто они хорошо организованы, умеют сплачиваться, а хорошие люди всегда индивидуалисты. И пока они спорят друг с другом по мелочам, те, первые, сплачиваются против большинства. Это на всем земном шаре так.

. Сейчас часто пытаются убедить нас в том, что русский народ больше не любит поэзию. Это чушь собачья, просто нам недостает сегодня новой плеяды поэтов: красивых, 22-летних! Вы не представляете, как это важно для меня, одного из последних шестидесятников, ведь мы же их — вымечтывали, мы их — ждали!

Помню, на похоронах Булата Окуджавы я прошел от Вахтанговского театра до Садового кольца, и людей среднего возраста с нами почти не было, они все тогда «делали карьеру». Там были бабушки-шестидесятницы с искорками в глазах (что отличает этих особенных бабушек!) и их еще совсем маленькие внуки, которые воспитывались на песнях Окуджавы и наших стихах. Я разговаривал со многими и был поражен тем, насколько хорошо эти дети знают песни Окуджавы. Эти песни им пели вместо колыбельной. И мне кажется, что вот это поколение — я их называю девяностики, — и даст новую плеяду поэтов. Потому что предыдущее поколение постмодернистов, к сожалению, начало с того, что (говоря языком Маяковского) попыталось сбросить шестидесятников с парохода современности. Но Маяковский и его друзья делали это не серьезно, а так — шутили, шалили, — а поэты 80-х делали это всерьез. На этом и попались! Поэтому, увы, из них и не получилось ни одного национального поэта.

Нынешняя ситуация во многом парадоксальна: в подцензурное время у нас создавались более сильные произведения, сейчас равных им нет. Общий технический уровень поэзии, конечно, повысился, но резких, бросающихся в глаза индивидуальностей нет. Беда постмодернистской поэзии в том, что всю поэзию свели к улыбочке, усмешечке, но ведь одного этого мало. Эти поэты словно пытаются перескочить через опыт даже не одного, а нескольких поколений, а создать что-то новое, разрушая, а не развивая старое, как показывает история, невозможно. Но вы увидите, придут девяностики, и это будет. будущая плеяда поэтов. Поколение, которого мы заждались!

«Людям не хватает любопытства, чтобы, как Буратино, пробивать стены»

— У вас вышла книга «Весь Евтушенко», точнее, ее переиздание, но по более демократичным ценам. Это сделано специально или из-за кризиса?

— Предыдущее издание действительно стоило в два раза больше. Произошло чудо: представьте себе, в Болгарии в зале ожидания одного из аэропортов я заметил человека, который читал вслух мои стихи, причем очень хорошо и точно. Мы познакомились, оказалось, что это один из директоров нашей крупной газовой компании. У меня немножко пошатнулась классовая ненависть к русскому капитализму, я подумал, что еще не все потеряно, может, и капитализм с человеческим лицом возможен в будущем. Потом мы полетели вместе на самолете, он спросил, как мои дела, и сказал, что нигде не может найти книгу «Весь Евтушенко», которая исчезла очень быстро. Я рассказал, как сложно было ее издать, какой маленький тираж получился. И, представьте себе, он предложил свою помощь. Они напечатали книгу, и у нас появилась возможность продавать ее по меньшей цене. Эта книга в 2008 году в номинации «Поэзия года» выиграла национальный конкурс. Она начинается с самых ранних моих стихов. Здесь весь «профильтрованный Евтушенко», то есть те стихотворения, под которыми я и сегодня подписываюсь. Это где-то около трети от всего, что написано мною.

— Также у вас вышла книга «Можно все еще спасти», в которую кроме новых стихов вошли мемуары, литературные портреты друзей. Оптимистичное название — ваш девиз?

— У Камю есть высказывание: «Любая стена — это дверь». Эта фраза тоже давно стала моим девизом. Я считаю, часто мы слишком легко сдаемся перед трудностями, впадаем в пессимизм. Нерадостно видеть хороших людей без искр в глазах и энергетики, которая необходима, чтобы сделать жизнь вокруг себя лучше. Зато эти искорки весьма живучи у некоторых персон, недостойных того, чтобы их называли, по-детски, «хорошими дядями». Такие «плохиши» уверены, что пришло их время и насаждают безнравственность и бессовестность.

Кстати, слово «совесть» почти не произносится в политических речах, и это тоже наверняка не случайно. Надо подумать: почему? Мне кажется, мы просто не должны сдаваться, не должны позволять, чтобы в Министерстве образования заправляли люди, которые додумались до того, чтоб исключить из списка обязательных предметов литературу. Это ведь тоже не случайно! Потому что наша великая классика во главу угла ставит всегда именно совесть и муки совести, которые не дают человеку чувствовать себя комфортно, даже в момент личного счастья, если его ближний страдает.

Вообще мне очень не нравится, когда сплошь и рядом говорят: «Я маленький человек, от меня ничего не зависит». Кстати, в Америке это тоже сейчас появилось, хотя во времена Кеннеди я ничего подобного не слышал. Это очень неправильное самоубеждение. Надо помнить, что мы наследники великой русской культуры: Рублева, Пушкина, Достоевского, Толстого. И в этом наше спасение. Нельзя забывать, что любую стену можно пробить и из любого лабиринта можно выйти. Правда, у многих наших людей не хватает любопытства, чтобы, как Буратино, пробивать стены, и они недостаточно интересуются собственными национальными сокровищами.

«У меня американцы читают Толстого и смотрят «Летят журавли»

— Какие проблемы и вопросы из жизни общественной сегодня вас волнуют больше всего?

— Меня очень беспокоят постоянные поползновения превратить бесплатные медицину и образование в платные. Этого никоим образом нельзя допустить. Именно в этом и состояло наше огромное преимущество, что признавали даже наши конкуренты. И еще: мы зачем-то переняли с Запада систему тестирования. (Кстати, там тоже есть разные взгляды на такую форму, но к ней уже привыкли.) А я считаю, что способности человека проверяются куда лучше, когда он пишет сочинение, то есть импровизирует. А вот эти опросники, которые у нас пытаются искусственно ввести, заранее человека загоняют в какое-то узкое русло ответа, из-за чего происходит стандартизация мышления. И в результате кругозор сужается, люди перестают читать книги, интересоваться искусством. Я помню, что самой лучшей, благодарной аудиторией для поэтов были инженеры. Основной частью интеллигенции у нас являлись инженеры, а на Западе это не так, там инженеры книг не читают. У нас было содружество физиков и лириков, науки и гуманитариев. Вот это нам нужно спасти обязательно, в этом было наше преимущество. Образованность литературная была важным показателем при приеме в технические вузы, мне это кажется очень важным. Нельзя разрывать связь между технарями и гуманитариями, не следует расщеплять общество на касты.

— Уже много лет вы преподаете в Америке. Почему там, а не в России?

— Кто мне зарплату здесь платить будет? Знаете, какая у меня крошечная пенсия. Если бы не работа в Америке, я бы никогда не сделал антологию «Десять веков русской поэзии». Вышел только первый том, но меня поддержала вся Россия, я получил огромное количество писем. Составление энциклопедии — это гигантский труд, на который ушло очень много времени. Сейчас я заканчиваю новый роман, за последние пять лет написал целую книгу. Я преподаю русское кино и литературу и считаю, что делаю хорошее, доброе дело. Потому что американцы, которые у меня учатся, успели полюбить такие фильмы, как «Летят журавли», «Холодное лето 53-го». Помню, когда показывал им «Ночной дозор», они через десять минут попросили убрать эту второсортную голливудчину с экрана. И это было большой радостью для меня. Значит, не зря мы с ними разбирали Булгакова, Евгения Гинзбурга, Толстого, поэтов нашего поколения — Ахмадулину, Вознесенского. Хотя я никем и не назначен, но ощущаю на себе важную миссию. Американцы, которые любят русские стихи, никогда не будут проявлять высокомерия по отношении к России. Как вызов самому себе я первый раз решил посвятить учебный курс роману «Братья Карамазовы», а это один из самых великих романов, и надо не посрамиться.

— Американцы — бездуховная нация?

— Про всю страну нельзя так сказать, там есть разные люди. Точно так же, как и у нас. Почитайте Салтыкова-Щедрина или Гоголя. У каждого народа есть люди, которые воплощают духовность нации. Их, может быть, не так много, но они имеют колоссальную поддержку среди образованных людей.

Впрочем, духовностью и культурой могут обладать люди и не имеющие образования. В прошлом году, путешествуя по Гватемале, я был сильно удивлен, когда в горах на кукурузных полях увидел растущие то здесь, то там гладиолусы. Я поинтересовался у какого-то крестьянина: «Не птицы ли заносят сюда семена или это выращивают цветы на продажу?» Крестьянин спросил, кто я и откуда. И когда узнал, что я поэт из России, удивился: «Как же вы, поэт, не понимаете: мы сажаем цветы для красоты». Или взять национальную одежду — у нас и на Украине она давно превратилась в атрибут эстрады и развлечения, а в Гватемале люди постоянно носят национальные костюмы. И я уже не спрашивал почему, это тоже очень красиво. Так что красота и стремление к красоте заложены во всех людях. Только в одних это чувство раскрыто, а в других нет. Они пока не встретили человека, который поможет им это чувство в себе раскрыть, не прочитали такую книгу или не услышали нужное стихотворение. Я знаю, что многие люди стали любителями поэзии, после того как услышали стихи в хорошем исполнении. Они вдруг поняли поэзию, осознали, что могут ее чувствовать, сопереживать и соотносить себя с героями. Вся классическая литература на этом основана.

— К сожалению, очень часто мы об этом забываем.

— Да, очень часто. Мы уже много лет ищем национальную идею, создаем какие-то непонятные команды. Но как циники могут сформулировать национальную идею. Да и зачем? Ведь наша классика — это и есть национальная идея! Взять хотя бы выражение Достоевского, что никакое светлое будущее не стоит слезы одного невинно замученного ребенка. Достаточно этого морального постулата для национальной идеи. Ведь национальная идея не рождается искусственно, по заказу, она вырабатывается совестью, коллективной совестью народа. У нас она уже есть — это великая русская литература. И мы должны сделать все, чтобы дети и молодежь ее читали.

Я целый год не выступал в России, потому что болел, у меня было две серьезные операции, очень переживал, что не читаю стихи. Для меня это всегда огромное счастье — видеть глаза своих слушателей, ловить в них ответные искорки. Я сам себя делаю счастливым и стараюсь своим счастьем делиться с другими людьми. И у меня это получается. Когда я приехал, очень боялся, что не смогу выступать физически, да и врачи мне говорили, что у меня мало гемоглобина и так далее. И вдруг после первого же выступления гемоглобин у меня начал подниматься! И сейчас я себя прекрасно чувствую и каждый раз, когда выступаю перед людьми, они наполняют меня своей энергией.