Евтушенко

Автор хрестоматийной фразы «Поэт в России больше, чем поэт» большую часть года живет в американском городе Талса, где в университете читает лекции о русской словесности. Как он чувствует себя в чужой стране, а также его четвертая жена Мария и их сыновья? Что он думает о нынешней политике и почему в Америке столь негативное отношение к русским, а «холодная война» продолжает существовать в умах некоторых американцев? Об этом и многом другом нашему корреспонденту удалось побеседовать с поэтом во время его приезда в Москву.

– Евгений Александрович, почему вы преподаете в Америке, а не в старой доброй Европе?

– Я воспринимаю свою работу в Соединенных Штатах как миссию. Впервые я туда попал в 60-е годы, и крепко сдружился с Джоном Стейнбеком, Артуром Миллером и другими американскими писателями. Во времена «холодной войны» каждый год проводились совместные встречи – то у нас, то у них. И мы не позволяли, чтобы в наших странах возобладали воинствующие настроения. Мы бросали на чашу весов слова о миролюбии – и это действовало. В те времена слово писателя имело куда больший вес в обществе, чем сейчас. Но вот в чем парадокс: когда Россия стала строить демократию, эти встречи прекратились. Жаль!

– Вы, кажется, общались и с американскими президентами…

– В 1972 году мне довелось инструктировать Никсона перед его поездкой на переговоры в Москву. Он мне сказал, что должен получить 20 минут прямого телеэфира на весь Советский Союз. «Мистер Евтушенко, в вашей стране у меня плохая репутация, потому что я не разделяю коммунистических взглядов, – напомнил он мне. – Ваши лидеры все время грозят, что выкопают могилу капитализму. Но я не питаю ненависти к русскому народу. Как вы считаете, с чего я должен начать свою речь, чтобы сразу расположить к себе сердца русских телезрителей?» Я ему говорю: «Начните, конечно же, со встречи на Эльбе». Он посмотрел вопросительно на присутствовавшего во время нашего разговора Киссинджера, который ему объяснил: «Это маленькая речка в Европе, где в 45-м встретились две союзнические армии». Я был потрясен невежеством американского президента в вопросах истории и тем, что он простодушно не стал притворяться всезнайкой, как это принято делать в верхах. Далее Никсон меня спрашивает: «Неужели у вас еще помнят о той войне, ведь прошло столько лет?» Так и спросил по-детски. Что с него взять, молодая нация, память короткая. А я ему говорю: «Мистер президент, у нас нет ни одной семьи, которую бы не задела эта страшная война». «А сколько всего вы потеряли?» – спросил он. «Двадцать миллионов убитыми», – назвал я тогдашнюю официальную цифру, которая потом выросла до 27 миллионов человек. Он спрашивает у Киссинджера: «А сколько американцев погибло?» «Четыреста тысяч», – ответил Киссинджер.

Кстати, потом в Москве Никсон сделал решающие шаги по сокращению американского вооружения.

– Невежество некоторых политиков давно уже притча во языцех…

– Иногда ошибки делаются не со зла и не нарочно. Рейган путал Боливию с Бразилией. Однажды меня сильно насмешил Джон Керри, баллотировавшийся от демократов на пост президента США. Я его знаю хорошо, он ветеран вьетнамской войны. Но его подвели спичрайтеры, которые в предвыборной речи все вроде бы правильно расписали насчет взаимоотношений с Россией, но допустили дикую ошибку, обозначив сталинизм «временами кровавых подвалов Таганки». Эти ребята спутали Таганку, ставшую для всего мира символом свободного театра Любимова, с Лубянкой.

Американцы в какой-то степени островитяне, со всеми вытекающими отсюда последствиями. Стейнбек рассказывал, когда он путешествовал по Америке со своей собакой Чарли, что один фермер ему сказал: «Нас замучила засуха. И я слышал от знающих людей, что в этом виноваты коммунисты. Они построили в СССР секретные подземные хранилища, куда специальные насосы втягивают наши облака». Стейнбек расхохотался. А мне он заметил, что у русских, наверное, тоже есть такие люди, которые считают, будто американцы виноваты во всем плохом, что происходит в Советском Союзе. Вот тут он попал в точку. Это обоюдная дурость, которую нам нужно преодолевать.

– В отличие от большинства российских писателей, вы не любите сидеть дома, а известны как большой путешественник, объездивший 96 стран. Что вас манит в дорогу?

– Любопытство. Когда в человеке умирает любопытство, жить незачем.

– Говорят, что в заграничных вояжах вам покровительствовал лично Брежнев…

– Мне много рассказывали разных баек об этом. Вот, например, что я услышал из уст Клавдии Ивановны Шульженко. Она выступала на концерте в честь приезда с дружественным визитом Эрика Хонекера, а потом была приглашена на правительственные посиделки. И вот Хонекер на меня пожаловался: Евтушенко-де опять безответственно ляпнул, будто воссоединение Германии неизбежно. А Брежнев говорит: «Я помню, еще Хрущев решал, что делать с Евтушенко – в Сибирь его сослать, что ли? – так он же там родился». И чтобы замять разговор, Брежнев попросил: «Клавочка, спой нам песню Евтушенко, которую он тебе посвятил». И она затянула: «А снег повалится, повалится. / и я прочту в его канве, / что моя молодость повадится / опять заглядывать ко мне».

Как-то в начале 70-х меня не пускали в Америку, где на мой вечер в Мэдисон Сквер Гарден уже были проданы билеты. В этом зале не выступал ни один из наших поэтов. Устроили это мне мои американские друзья, заплатив большие деньги за аренду. А в это время в Союзе писателей СССР мне не подписывали характеристику и не давали загранпаспорт. От меня требовали, чтобы я отослал в Америку телеграмму, что болен. Я им сказал: «Это вы больны, а не я». И написал гневное письмо Брежневу. И вот сижу я в Доме литераторов, настроение скверное – если завтра не улечу в Америку, будет скандал, и позору не оберешься. И вдруг бежит дежурная из фойе: «Евтушенко, вас просит к телефону Леонид Ильич». Брежнев стал меня утешать: «Евгений Александрович, ну что вы расстраиваетесь, всякое бывает. Когда я собираюсь за рубеж, мне тоже характеристику не подписывают». Я просто обалдел с телефонной трубкой в руках и говорю ему: «Да неужели?» А он мне: «Вот такие у нас порядки. Вы что ль не знаете, сколько у нас бюрократов? С документами у вас все в порядке. Поезжайте». Я обрадовался: «Леонид Ильич, у вас есть какие-то ко мне пожелания?» «Что мне тебе желать, – вздохнул Брежнев. – Ты Америку лучше меня знаешь. Действуй». Вот и все инструкции, которые я получил от ЦК КПСС.

– И как вас тогда принимала Америка?

– По-разному принимала. Однажды мне сломали два ребра. Дело было на баскетбольном стадионе, где находилось тысяч пять зрителей. Когда читал стихотворение «Краденые яблоки», то увидел, что ко мне бегут какие-то здоровяки с красными рожами. Подбежали, свалили с ног и стали бить коваными ботинками. Зал ахнул. Конечно, нападавших быстро скрутили – американские полицейские знают свое дело хорошо. Оказалось, что это дети бандеровцев, служивших Гитлеру, после войны перебравшихся в США, которых воспитывали в ненависти к русским. Но чем я лично им насолил? – Это осталось загадкой. Стихи-то были не политические, а любовная лирика. Правда, там есть такие строки: «И было не боязно думать, / Что в мире штормами размытом, / За жадность мою и за дурость / Останусь с разбитым корытом». Не знаю почему, но на Западе на них часто реагируют агрессивно. Видно, там скрыты какие-то сигнальные знаки.

Так что Америка для меня не только кафедра для преподавания, но и поле битвы. И, слава Богу, что среди американцев я нашел настоящих друзей, которые меня защищают. Я им посвятил стихотворение «Второй фронт».

– И как вас лечили американцы после нанесенной травмы?

– С острой болью в груди меня отвезли в военный госпиталь и сделали рентген. Хирург обнаружил на моих ребрах свежие переломы и следы от старых переломов. Я стал вспоминать, как это могло случиться, и рассказал доктору, что в детстве меня отправили в эвакуацию. Поезд остановился на какой-то станции, я вышел на базар и вдруг увидел вареную картошку. До этого мы долго ехали и не пробовали ничего горячего, кроме пустого кипятка. И вдруг вижу: замечательная такая картошечка, сбрызнутая постным маслом и посыпанная укропчиком. Я стал вдыхать ее пар и начал как-то бессознательно есть. Тут поднялся крик: воры! На меня набросились спекулянты и стали избивать. Оказывается, они мне, ребенку, сломали два ребра, а я-то думал, что отделался легким испугом. Когда закончил рассказ, смотрю, а у врача глаза на мокром месте. Он говорит: «Я увидел сейчас все вами рассказанное, как в кино». И тут мне пришла идея снять фильм о своем детстве. Вот так иногда побои и сломанные ребра помогают в творчестве – через 10 лет я сделал по собственному сценарию картину «Детский сад».

– Помнится, в том фильме вы сыграли сумасшедшего шахматиста. А не было ли соблазна подарить самому себе большую роль?

– Сыграть большую роль в своем фильме режиссер, как правило, неспособен. А вот когда речь заходит про бесплатные фильмы, то в них может раскрыться абсолютно каждый. Мой хороший друг Клаус Мария Брандауэр, первоклассный австрийский актер, часто пересаживается в кресло режиссера. Как-то он показал мне свой фильм, где сыграл главную роль – немецкого офицера, который покушался на Гитлера. Я ему сказал: «Вот твой герой входит в огромную пивную с целью убить молодого, но уже речистого Адольфа. Но мы видим не человека, который готов погибнуть, а режиссера, который проверяет, все ли статисты на месте. Это сразу бросается в глаза». Брандауэр немного обиделся, но отчасти со мной согласился.

– От разных браков у вас пять сыновей, которых судьба разбросала по всему миру. Вы считаете себя хорошим отцом?

– Ни один, даже самый хороший отец не может уделять столько времени и внимания детям, как делают это женщины. Все мамы – сумасшедшие в возвышенном смысле этого слова. За это им честь и хвала. Тем не менее в Белоруссию я приезжал с младшими сыновьями Женей и Митей. Все, что зависит от меня, я им даю. Во всяком случае, они оба любят поэзию и что-то сами сочиняют.

– Правда ли, что в американских школах употребляют наркотики и существуют подростковые банды?

– Младший Митя окончил школу и поступил в университет. А Женя, которому сейчас 22 года, перешел на четвертый курс. В Америке есть разные школы и школьники. Некоторые пробуют наркотики из любопытства. Женя, например, играл в школьном джазе на трубе. Про джазменов говорят, что все они наркоманы. Это неправда. К примеру, Женя рассказывал, что у них в классе произошел раскол. Одна часть пробовала спиртное, хотя это строжайше запрещено делать до совершеннолетия, и вовсю развратничала, козыряя своими сексуальными подвигами. А другая часть, к которой примкнул мой сын, придерживалась нарочито пуританских взглядов – умри, но не давай поцелуя без любви. Мальчишки поклялись, что первая женщина обязательно станет их женой.

Я вот дружу с Михаилом Задорновым, он выступает с моими стихами, и сейчас даже пластинку выпустил. Я ему говорю: «Миша, что ты все время повторяешь: эти тупые американцы? А что, на российских просторах нет тупиц?» В Америке живут разные люди: и здравомыслящие, и образованные, и даже знающие историю России. Но проблема невежества существует везде, она обоюдная.

Моя жена Маша, по профессии врач, в Америке не смогла устроиться на работу, потому что российские дипломы там не признаются – нужно заново учиться. Тогда она решила сменить профессию. Маша прекрасно чувствует язык, и поступила на филфак своего родного университета в Петрозаводске. Ей тогда было 35 лет. Студентам, которые пришли после школы, она казалась взрослой, немолодой женщиной. И вот сдают они экзамен. К ней подходит сокурсник-юнец и спрашивает: «Марья Владимировна, мне сказали, что будут спрашивать повести какого-то Белкина, я искал-искал, не могу найти. Кто это такой? Помогите». Вот вам и другой пример. Мы должны понимать, что болезни общества сейчас глобальные: как в американском университете, так и в нашем.

– В Америке вы преподаете по своему учебнику русскую поэзию. Чем ваши студенты мотивируют интерес к столь экзотическому предмету?

– На мой курс приходят из разных факультетов. Это будущие программисты, геологи, управленцы. Американцы, которые любят Пушкина, Блока, Ахматову, Пастернака, Цветаеву, уже другие люди. Я отвечаю за многих студентов, которых выпустил за 19 лет. Они никогда себе не позволят высокомерно относиться к российскому народу. Двенадцать моих выпускников стали вице-президентами компаний, которые имеют дело с Россией.

– А в России, когда вы публично стали выступать?

– Меня приняли в Союз писателей в 1952-м, когда еще был жив Сталин. Но выступать публично я начал тремя годами раньше. Было такое Бюро пропаганды советской литературы, где талантливым людям давали возможность проявлять себя. Я читал свои стихи в парках, в красных уголках заводов, в библиотеках. Мы видели своих будущих читателей и мгновенно ощущали ответную реакцию на слово. Когда иностранные литераторы приезжали к нам в 60-е годы и видели, как поэты собирают стадионы, то бывали страшно удивлены. Сейчас все изменилось с точностью до наоборот. В России молодая поэзия маргинализируется – никто ее не слышит и прочесть негде. А, например, в Америке успешно работает около тридцати лекционных бюро, которые устраивают встречи писателей с читателями.

В бюджете любого американского университета заложены средства на так называемого «приглашенного писателя». Кому от этого польза? С одной стороны, это возможность литератору продержаться на плаву, пока он пишет новый роман. А с другой – приглашенные писатели помогают держать интеллектуальный уровень вуза. Задают определенную планку. Этот опыт следует взять на вооружение и у нас. Сколько раз я об этом говорил в самых высоких кабинетах власти. Как горохом об стенку! Но я не отчаиваюсь. Альбер Камю сказал: «Любая стена – это дверь». Запомните: нет непробиваемых стен. Мы должны своей энергией, как лазером, пробивать любую замшелую стену и добиваться своего – «не мытьем так катаньем».

04.07.2013