Евтушенко

Беседа с поэтом Евгением Евтушенко

Его явление у пермского Дома печати воспринималось как явление коромысла радуги после грозы. Помните: "Люблю грозу в начале мая…"? Тут — в точку. На дворе действительно набирал силу май. Однако в природе еще не прозвучал Тютчев, а Евтушенко уже воссиял над городом. Высокий, в разлинованном цветными полосами пиджаке, в чернильно-фиолетовом галстуке, чуть прихрамывающий, а посему опирающийся на деревянную трость — светлого дерева, резную, покрытую лаком. Так и должен выглядеть любимец муз. Поэта сопровождал самокатящийся чемодан.

— Цирк приехал! — воскликнули оказавшиеся рядом дети. — Сейчас будут показывать фокусы…

Камеры слежения остановились на этой картинке и больше не хотели показывать никакую другую. Девушки самой крупной местной газеты "Звезда" замерли в лифте, будто комок в горле. Днем ранее гость Перми Великой покорил город Кунгур и был полон воспоминаний:

— Какие чистые и целомудренные в каком-то давнишнем смысле лица!

Последний романтик развалившейся Империи. Материализовавшаяся строка Пушкина: "Ах, обмануть меня не трудно. Я сам обманываться рад!"

Беседа с ним иногда напоминала игру в пинг-понг. Вопрос-ответ, вопрос-ответ. Нередко в одно-два предложения. Гость сразу расставил точки над "i": мол, никаких вам фокусов, все будет по-взрослому. Брутальная половина редакции иногда не могла даже завершить своих вопросов. С проницательным взглядом Вольфа Мессинга, не дослушав, Е. Е. начинал отвечать. Не оттого ли прекрасная половина "Звезды" буквально потеряла дар речи и только шелестела в перешептываниях, будто гость обратил присутствующих женщин в листву по праву ворвавшегося ветра, заменившего кондиционер. Подкупил всех моложавой хулиганинкой. Теми же пиджаком и галстуком. Поэтому первый вопрос был, хоть и непритязателен, но закономерен.

— Евгений Александрович, вы стилягой были? Судя по всему, вы и нынче, как стиляга у нас?

— Какие краски я видел в детстве? Хаки, черные спецовки лагерников вокруг станции Зима. Ничего яркого. Поэтому сегодня компенсирую этот недостаток и одеваюсь так, как мне нравится. Это мое право. Что касается стиляг, то они закончились в 1955-м году, когда их разгромили полностью и окончательно. И потом, чтоб вы знали: стилягой быть очень дорого. Так одевались только дети академиков.

— Но в советское время вы все-таки печатались и жили…

— … — лучше вас?

— …потому что гонорары, наверное, были?

— А вам что — завидно?

— А сейчас строчки деньги вам приносят? Есть на что жить?

— А вы что — налоговый инспектор? (Ударяет кулаком по столу.) К вам пришел серьезный человек, профессиональный писатель! А вы — богатый он или не богатый?

— Да, мы помним: к нам пришел "больше, чем поэт". И хочется поговорить о серьезных вещах. Вы уже долгое время преподаете в США. Есть такой американский поэт, уехавший из России — Бродский. Какими были ваши с ним взаимоотношения?

— Очень плохими. Вы, очевидно, не знаете, одной простой вещи: он был освобожден из своей ссылки по моему ходатайству и ничьему другому. А это "не забывается". Ну и Бог с ним. Я же включил его стихи в свою антологию "Строфы века". Он поэт, заслуживающий внимания. Что касается нас обоих, то это наши личные отношения. Но он не сделал гораздо большего: если вы раскроете его сочинения, там не найдете даже упоминания о том, что ему помог и другой человек — журналистка Фрида Вигдорова, которая, рискуя лишиться своей профессии, записала стенограмму суда, сделавшего Бродского всемирно известным. Когда уже Фрида умерла, писатель Анатолий Рыбаков спросил Иосифа: "Ты почему ни словом не обмолвился о ней?" Бродский ответил: "А почему я должен об этом говорить? Она выполняла свой журналистский долг". Я бы так никогда не смог сказать.

— Вы не испытываете сожаления об утраченной стране?

— Страну не выбирают.

— Вы сами сказали, что живете в Америке…

— Когда я это сказал. Это вы сказали. То, что я с некоторых пор преподаю в США — это моя работа и, если хотите, миссия. По вашей логике выходит, что любой человек, который преподает в Америке русскую литературу, бросил и предал свою Родину? Я — русский гражданин и горжусь этим! Вы предъявите сейчас претензию Тургеневу за то, что он творил за границей. Или — Гоголю.

— В 1990-м году на одном из митингов вы стояли рядом с бывшим генералом КГБ Калугиным, который, как известно, выдал немало государственных секретов. Вы не испытываете сожаления?

— А вы не испытываете сожаления, что товарищ Сталин столько раз стоял рядом с Берией? Разве вы всегда оказывались рядом только с хорошими людьми?

— Но поступок Калугина не является для вас чем-то постыдным?

— Видимо, вы не читаете моих стихов, если считаете, что мне может нравиться такой человек. Вы просто не знаете, о чем я пишу! И вам, наверное, кажется: все, что происходит у нас в стране, я представляю в каком-то исключительно радужном свете? Я вижу совершенно разные картины. Кто все эти стихи написал, как не я. Вам перечислить то, что я написал, а вы не читали? Почему я должен вам помогать читать? Если бы вы продолжали читать мои стихи, вы увидели бы, сколько тяжелых проблем я в них поднимаю!

— И Братская ГЭС, которую вы строили и воспели в одноименной поэме, обернулась Саяно-Шушенской аварией…

— Неправда! Братскую ГЭС я защищу. Братская ГЭС — это потрясающие показатели. Почему? Потому что Саяно-Шушенская строилась совершенно другими людьми. Братская ГЭС до сих пор остается шедевром технической мысли. И потом это была первая в СССР великая стройка, которая обошлась без труда заключенных. Во всяком случае, на строительстве Братской ГЭС не было рабского труда. Братская ГЭС — символ. Там работали люди множества национальностей. Там никогда не было антиинтернационализма, который мы наблюдаем сейчас по всей нашей стране, когда в Москве, рядом с музеем имени Пушкина, убивают людей, у которых кожа чуть потемней, чем у скинхедов. Если бы Пушкин воскрес и вышел бы из своего музея, он бы мог пасть первой же жертвой. Нет, Братская ГЭС — это время надежды. Она была очень хорошо спроектирована и до сих пор надежно работает. И сейчас те, кто ее возглавляют, стали инициаторами интернационального вечера поэзии. В Сибирь приехали поэты из Франции, Польши, Гватемалы и Никарагуа. И они впервые выступали вместе с поэтами Москвы, Санкт-Петербурга, Сахалина и Дальнего Востока. И среди организаторов этого вечера были дети той самой Нюшки, о которой я написал в поэме.

— "— А ты неужели считаешь, что это твой шедевр? Четыре с половиной тысячи строк на три четверти становятся пересказом советских банальностей. А неучи из ЦК еще требуют улучшений". Это — цитата из последнего романа Василия Аксёнова "Таинственная страсть". Озвучена она устами жены Евгения Евтушенко Татьяны Сокол (в романе — Татьяна Фалькон), которая как раз и говорит о поэме "Братская ГЭС". Как вы оцениваете этот роман?

— Я перестал его читать.

— Потому что он иронически описал поколение шестидесятников и, в том числе, Евгения Евтушенко, выведенного под именем Ян Тушинский?

— Нет, мне эта книга совсем не нравится. Абсолютно уверен, что она не была написана Аксёновым перед самой его смертью.

— Но главная-то ее мысль какова? Таинственная страсть — это страсть к предательству.

— Вы так думаете?

— Вот еще цитата из романа, где та же Татьяна Сокол утверждает: "Вопрос ставится так: что вы выбираете: предательство или страдание? Мне кажется, что после хрущевского опороса наши мальчики склоняются к первому". Скажите, изменилось ли ваше отношение к Хрущёву после того самого "опороса" — его разноса творческой интеллигенции в Кремле?

— Я Хрущёву прощаю все его стучания кулаком за то, что он назвал Сталина убийцей и открыл двери ГУЛАГа, дав возможность выйти на свободу хотя бы некоторым из уцелевших узников. Все-таки это смелый поступок, хотя Хрущёв к тому времени был сам во многом виноват, но испытывал муки совести.

— В одном из циклов своих ранних стихотворений вы называли Ленина своим "самым интимным другом". Как вы сейчас относитесь к Ленину?

— Нужно отделять две вещи. У нас их часто путают. Нормальную человеческую эволюцию и хамелеонство. Как говорят в Одессе, это две большие разницы. Многие не скрывают того, что они прошли серьезную эволюцию взглядов. Например, об этом говорил академик Сахаров. Андрей Дмитриевич рассказывал, как он плакал, когда умер Сталин. И даже мне моя мама, хотя обоих моих дедушек арестовывали и уводили на моих глазах, говорила, что они уехали в дальнюю командировку. Масштабы трагедии тех лет многие люди не могли понять во всей полноте. У Лидии Гинзбург написано о том, как в камеру, где она сидела, приводили все новых и новых "постояльцев". И им, как и ей, казалось, что они попали сюда случайно, а все другие — настоящие враги народа. Что вы хотите от мальчика, который вырос в сибирской глубинке? Магия Сталина как верховного главнокомандующего еще долго оставалась нерушимой. Теперь что касается моего отношения к Ленину. Наше поколение часто упрекали в том, что мы боролись со Сталиным именем Ленина. Да, со Сталиным мы разобрались довольно быстро. Но кто нам преподавал в школах или институтах, что подпись Ленина стояла на декрете о создании ГУЛАГа? Узнали — ужаснулись. Для нас это был страшный удар. Но я считаю, что Веня Ерофеев сделал замечательную вещь — напечатал "Мою лениниану". Он не привел никаких своих мыслей, а составил маленький буклет из высказываний Ленина. О том, как Ленин приказывал вешать беспощадно крестьян за то, что те отказывались сдавать зерно. Как расправлялся с интеллигенцией и священнослужителями. Так образ доброго дедушки Ленина постепенно рассыпался. И это была нормальная эволюция взглядов. А многие застыли в своем первоначальном восприятии. У нас есть люди, которые не хотят читать "Архипелаг…" Солженицына и понимать, что вся человеческая история, включая историю России, это наше наследство, и мы должны в этом наследстве разбираться для того, чтобы больше не повторилось ничего подобного. — Евгений Евтушенко был популярней, чем в свое время Маяковский и Есенин. Потому что время было другое и, соответственно, возможности.

— Простите за каламбур, но не нужно все время ссылаться на время. Потому что поэт, если нет ветра в самом времени, все равно выдышивает завтрашний день. Он сам становится этим ветром, воздухом будущего. Не такой уж приятный воздух был у пушкинского времени — особенно во второй половине жизни нашего национального гения. И все-таки существование Пушкина как поэта наполняло паруса.

Записал беседу Юрий БЕЛИКОВ

(В полном объеме читайте интервью с Евгением Евтушенко

В № 7, журнала "Дети Ра")