Евтушенко

Сумасшедшая жизнь Евтушенко оставила тонны свидетельств его всемирной славы. С фотографий он улыбается в обнимку и с президентами, и с повстанцами, с работягами и аристократами, со всеми писателями, большими и маленькими, с друзьями и врагами. Но среди этих фотосувениров нет ни одного снимка с Иосифом Бродским. А ведь отношения с Бродским стали, без преувеличения, главной драмой жизни Евтушенко.

"Судьба так распорядилась, - говорит Соломон Волков, - что я оказался единственным собеседником обоих, и теперь, как некий медиум, я могу попытаться восстановить ход событий этой болезненной истории, не склоняясь ни на чью сторону. Бродский когда-то говорил мне, что жизнь на Западе поставила нас в позицию наблюдателей на вершине холма, с которого видны оба его склона. И быть может, вместо какой-то одной последней истины, которой на самом деле и не бывает, мы увидим одни многоточия.

Но сейчас, перечитывая письмо Евтушенко, приглашающее меня к нашему с ним диалогу, я понимаю главное его желание – напоследок объясниться с Бродским. Хотя бы и через меня. Выходит, он пригласил меня на свою исповедь".

Вот что писал Евтушенко: "Я благодарен тебе на всю жизнь за то, что ты единственный человек на свете, который возражал Бродскому, когда он незаслуженно оскорблял меня. Это в моих глазах дорого стоит. Ни в коем случае это интервью не связано ни с какими мстительными мыслями. Я считаю его человеком, с которым мы еще не договорили. Возможно, наши стихи уже сами будут разговаривать друг с другом, и думаю, что о чем-то договорятся. Может быть, эта история, которая произошла между нами, послужит предупреждением всем другим, чтобы не терять друг друга при жизни, не терять взаимопонимания".

Бродский умер в Нью-Йорке. Попрощаться с ним приехал и Евтушенко.

ЕВГЕНИЙ ЕВТУШЕНКО: Я возвращаюсь в Соединенные Штаты, это был день его панихиды, и сказал: "Конечно, я поеду". И мы сразу из аэропорта поехали. Я был убит этим. Убит. Правда. Для меня это было очень большим ударом. Как-то я пережил, я понимал, что это большой поэт, что, увы, уже мы не сможем помириться. Я же пытался с ним помириться. Что-то очень плохое произошло между нами. Плохое просто было. Это нельзя было так оставлять. Но что делать, я пытался. Я приехал на панихиду, подходили люди и говорили: "Евгений Александрович, вы правильно сделали, что приехали". Это было движение души.

Их отношения завязались еще в 1965 году, сразу после освобождения Бродского из ссылки в северную деревню. Сейчас всеми принято за аксиому, что решающим в деле освобождения Бродского стало письмо Хрущеву французского писателя Сартра. Но было и не менее, а может быть, и еще более важное письмо – от итальянской компартии. В то время европейские коммунисты были очень нужны Кремлю, поэтому политбюро отреагировало на их ходатайство, и Бродский оказался на свободе. Все это было организовано с помощью и при участии Евтушенко.

Сразу после освобождения Бродский появился в Москве, где Евтушенко пригласил его на банкет в ресторан "Арагви". Пройти туда было нелегко, но популярность Евтушенко сработала и тут – Бродского с друзьями, Аксеновым и Рейном, провели под крылом Евтушенко прямо к пиршественному столу. И после этого еще две недели Бродский и Евтушенко были неразлучны.

В жизни Евтушенко банкетов было предостаточно. Так, кандидат на пост президента США Роберт Кеннеди пригласил Евтушенко на свой день рождения. После убийства Джона Кеннеди его брат Роберт внушал огромную надежду многим американцам. С кланом Кеннеди Евтушенко связывала давняя дружба.

Е. ЕВТУШЕНКО: Он меня просто пригласил на день рождения. И вот эта знаменитая история произошла.

С. ВОЛКОВ: Как это произошло?

Е. ЕВТУШЕНКО: Я сказал: "Все-таки такое несчастье лежит на вашей семье, такая печать и так далее. Вы не боитесь?". – "Вы знаете, если я стану президентом, может быть, только это поможет мне докопаться, кто убил моего брата". Я сказал: "Тогда давайте выпьем по русскому обычаю". И знаете, как страшно: когда бросили бокалы, которые должны были разбиться для того, чтобы он стал президентом, они не разбились, а покатились. И он в последний момент сказал: "Жены есть жены…". И поменял. А эти бокалы были из какого-то толстого пластика, что ли, и они не разбились, когда мы бросили об палас. И вот тут, я думаю, у него был тоже испуг. Это было страшноватенько. Он поднял бокал, постучал. Абсолютно уверен в том, что его убрали только по той причине, что он не только со мной, но с кем-то еще делился тем, что он хочет продолжать поиски убийц брата. И там были люди, которые это знали и не хотели этого.

Смертельный выстрел в Роберта Кеннеди потряс весь мир. Тысячи и тысячи американцев выстроились на пути следования поезда с телом убитого. Траурный состав шел из Нью-Йорка в Вашингтон. Застывшие в оцепенении люди на рельсах, на перронах. Шок от этой трагедии достиг Москвы. Евтушенко был потрясен. Как политический сейсмограф, он откликнулся и на эту трагедию, тем более что она была для него слишком уж личной.

Е. ЕВТУШЕНКО: Есть стихотворение памяти Роберту Кеннеди, которое я написал.

С. ВОЛКОВ: Кстати, как эти строчки звучат?

Е. ЕВТУШЕНКО:

"Линкольн хрипит в гранитном кресле ранено.

В него стреляют вновь. Зверье – зверьем.

И звезды, словно пуль прострелы рваные,

Америка, на знамени твоем!".

И это напечатано было в "Нью-Йорк Таймс" и в "Правде" одновременно.

С. ВОЛКОВ: Это, наверное, уникальный случай, чтобы такое произошло.

Е. ЕВТУШЕНКО: Да, да. Но это были совершенно искренние стихи. Он слышал это, Бродский. Я читал ему. И он мне не сказал ни одного слова. И он мне в этот момент сказал: "Женя, давай поедем сейчас в американское посольство, распишемся в книжке соболезнований". Я говорю: "Сейчас поздно, 11 часов вечера". Женя Рейн был с нами. Он говорит: "Ну, с тобой-то пустят". Нас действительно пустили, когда я позвонил, приняли и так далее. И все было написано: появился Евгений Евтушенко и Бродский, который был выпущен, и так далее.

С. ВОЛКОВ: Интересно тут то, что он эти стихи запомнил.

Одна из многих культурных трагедий тех дней: Бродского против его желания решением КГБ выдворяли из Советского Союза. Он был в Москве, оформлял документы на выезд. Несколькими днями ранее у возвращавшегося из Америки Евтушенко на таможне в Шереметьево изъяли сотни томов так называемой антисоветской литературы. Он пошел в КГБ вызволять свои книги. И тут произошло нечто, о чем Бродский, говорит Соломон Волков, рассказал ему в Нью-Йорке. В записанных тогда диалогах он впервые решил вынести за рамки узкого круга историю, которая в глазах многих в итоге превратила Евтушенко чуть ли не в советника КГБ по делу Бродского. Соломон Волков впервые поделился этими пленками.

ИОСИФ БРОДСКИЙ: И, значит, раздается мне телефонный звонок. Звонит мой приятель, говорит: "Слушай, Евтух очень хочет тебя видеть. Он знает все, что произошло". И мне два часа убить в Москве или три. Я говорю: "Ну ладно, я ему позвоню". Я ему звоню, он говорит: "Иосиф, я все знаю. Вы не могли бы ко мне сейчас приехать?"".

Е. ЕВТУШЕНКО: И он приехал специально для этого разговора. И я ему все рассказал, как меня вызвали, почему я там оказался и т. д. и т. п. Вот книжки выручал и так далее…

И. БРОДСКИЙ: И он мне говорит: "Иосиф, слушай меня внимательно. У меня арестовали багаж, и меня это все вывело из себя. Я позвонил своему другу (у них ведь, у московских, все друзья, да?), которого я знал еще давно, с Хельсинского фестиваля. Ну, я так вычисляю, кто это – Андропов, следовательно. Я говорю: "Как друга зовут?". Он говорит: "Я тебе не могу этого сказать". Я говорю: "Ну ладно, продолжай". И Евтух говорит: "И тут, находясь у него в кабинете, я подумал, что, поскольку я с ним разговариваю, почему я говорю о своих делах, почему бы мне еще не поговорить о делах других?". Что, в общем, абсолютная ложь. Потому что этот человек не говорит о чужих делах, он о них просто не думает. Но это дело десятое. "Да и вообще, - он говорит, - как вы обращаетесь с поэтами?" - и так далее. "А что?" – этот человек говорит. Он говорит: "Например, вот Бродский…"

Е. ЕВТУШЕНКО: И тут он матом просто, очень раздраженно говорит: "И вообще, давайте бросим на эту тему говорить, потому что он опять написал письмо в Америку, и мы сейчас примем решение, чтобы он уехал. Уже надоело все". Вот что он мне сказал. И я ему тогда сказал: "Скажите, вы понимаете, что это трагедия для человека, для поэта – уезжать от своего языка? Вы можете хотя бы сделать так, чтобы не мучить его перед отъездом? Как вы иногда оскорбляете людей, которые уезжают за границу!". – "Ну что вы хотите? Все будет зависеть от того, как он будет себя вести". Я говорю: "Ну что, вы будете кричать "Да здравствует советская власть!" после такого дурацкого процесса?". Он был очень раздражен, не хотел на эту тему говорить: "Евгений Александрович, ну решили мы, дали уже разрешение, и все, этот вопрос закрыт".

И. БРОДСКИЙ: И поэтому он говорит: "Иосиф, я понимаю, что произошло". Я это все выслушиваю, не моргнув глазом, и говорю: "Ну, Женя, спасибо". Тут он мне начинает говорить: "Иосиф, в какой ты поедешь штат? Не хорони себя в провинции, поселись где-нибудь на побережье. И вот сколько ты должен просить за выступление…". Я говорю: "Спасибо, Женя, за совет, за информацию. А теперь до свидания". Он говорит: "Смотри на это как на длинное путешествие". И он подходит ко мне и собирается меня поцеловать. "Нет, Женя, - я говорю, - вот все. За информацию спасибо, а вот с этим давай, знаешь, закроем. Обойдемся без этого". Ну что, я понимаю, его вызвали в качестве референта по этому самому вопросу. Да? И он изложил свои эти самые соображения и так далее. То, что в качестве консультанта он, конечно, был - это да. Вот что произошло вкратце. В общем, это более-менее так, как оно и было.

Первое, что приходит в голову: почему Евтушенко долгие десятилетия скрывал имя своего собеседника в КГБ? Ведь ход времени, ход событий работал не на него. Со слов Бродского все решили, что это был сам председатель КГБ Андропов. На самом деле, именно с Андроповым-то отношения у Евтушенко и не сложились. Вот всего лишь один эпизод. Евтушенко, будучи в гостях, случайно узнает, что готовится арест писателя Солженицына. Импульсивно он решается выйти на улицу и позвонить самому Андропову. Ситуация гротескная, почти театр абсурда.

Е. ЕВТУШЕНКО: А знаете, откуда я звонил? С телефона-автомата напротив телеграфа.

С. ВОЛКОВ: А как это? Просто так можно было с телефона-автомата набрать номер председателя КГБ?

Е. ЕВТУШЕНКО: Да. "Справочная КГБ? Срочно! Это говорит поэт Евтушенко. У меня срочное сообщение государственной важности". Все. Мне сказал Любимов об этом, мы были в гостях у корреспондента "Тайм" Стивенса. Но я сразу ушел оттуда. Рядом со мной были Римма Казакова и Инна Кашежева, такая поэтесса. Мы вместе вышли, и они говорят: "А куда ты будешь звонить, Женя? Не надо лучше из автомата звонить". Я позвонил и сказал, что умру на баррикадах, если Солженицына снова арестуют". Андропов мне мрачно сказал: "Проспитесь". Мрачно так сказал…

На самом деле Евтушенко сидел тогда в кабинете генерала Филиппа Бабкова, курировавшего вопросы культуры. Бабков был давним знакомым Евтушенко. Ведь это именно он безуспешно пытался сделать из Евтушенко осведомителя КГБ много лет назад. Знакомство это сохранилось, а Евтушенко полезными связями никогда не пренебрегал. Вообще-то говоря, такого рода контакты не афишируют, и понять скрытность Евтушенко, наверное, можно. Но и гнев Бродского объясним. Высылка казалась ему в тот момент жизненной катастрофой. И, возмущенный, он припечатал Евтушенко надолго кличкой "стукача".

Бродский перебрался в Америку, как мы теперь знаем, навсегда. И тут на американской сцене появляется главный друг и покровитель Евтушенко – славист Альберт Тодд. Таинственная фигура, о которой в открытом доступе почти нет информации. И не случайно. Как рассказал Волкову сам Евтушенко, Альберт, или, как он его называл, Берт, был сотрудником американских спецслужб, курировавшим русский культурный фонд. Об этом сейчас подзабыли, но с подачи Евтушенко его друг Тодд устроил Бродского на работу, преподавать в нью-йоркский Квинс Колледж. Тот занимал там пост главы департамента славистики. Через некоторое время Евтушенко попытался через Тодда устроить в Америке свою встречу с Бродским.

Е. ЕВТУШЕНКО: Я Альберту звоню и говорю: "Я сейчас в Нью-Йорке остановился. Я хочу появиться, я соскучился по нему, поговорить хочется". И вдруг он мне говорит: "Женя, а надо ли тебе с ним видеться?". Я говорю: "А что такое?". – "Женя, он о тебе очень плохо говорит. Ничего хорошего не получится, по-моему". – "Что он говорит?" - "Ну, я не хочу… зачем?". "Нет, я хочу", - сказал я. Вы знаете, когда он мне передал его слова о том, что я принимал участие в том, что он оказался за границей, я просто обалдел! Я говорю: "Как. Ну ты знаешь, Берт, что это неправда! Первое, что я сделал, – это я тебе позвонил, чтобы ему достать работу, и ты ему нашел сразу работу в Квинс Колледже". Он мне говорит: "Я это все знаю, Женя. Но что делать? Он говорит такие вещи, несколько раз говорил. Не надо тебе с ним видеться". Я говорю: "Нет, я хочу с ним увидеться". – "Ну хорошо, я ему передам". И вот мы с ним встретились. Он пришел ко мне в гостиницу.

И. БРОДСКИЙ: Я говорю: "Ну, чего ты меня хотел видеть?". Он говорит: "Помнишь, Иосиф, в Москве, когда мы с тобой прощались, ты подошел ко мне и поцеловал меня?". Я говорю: "Женя, я вообще-то все хорошо помню, если говорить о том, кто кого собирался поцеловать". И тут он всплескивает руками, вскакивает, и начинается такой нормальный Федор Михайлович Достоевский. Он говорит: "Как это? Как ты мог такое сказать, кто кого мог поцеловать? Мне страшно за твою душу!" - и так далее, и так далее. Я говорю: "Ну, Женя, о своей душе я как-нибудь позабочусь, Бог позаботится, ты уж уволь".

Е. ЕВТУШЕНКО: Я ему говорю: "Иосиф, ну как тебе не стыдно? Мне говорят такие вещи. Ты же знаешь, что ты был освобожден по моему письму. Почему? Что с тобой случилось? Ты же знаешь, что это неправда! Ты, наверное, презираешь доносчиков 37-го года, которые делали ложные доносы друг на друга, а это то же самое". "Я еще не встречал ни одного человека, который бы заслуживал моего презрения", - сказал он мне. Вот так он сказал. Вот это абсолютно точно. Ну это уже такая, знаете… Простите меня, это такое…

С. ВОЛКОВ: Ну, это похоже на Бродского.

И. БРОДСКИЙ: И там начинается… Он говорит: "Вот, ты говорил Берту Тодду… Ты меня неправильно понял", - и так далее. Я говорю: "Я тебя неправильно понял?". Он говорит: "Да, ты меня неправильно понял". Я говорю: "Если я тебя неправильно понял, как была фамилия человека, с которым ты разговаривал 23 апреля 1972 года?". Он говорит: "Я не могу тебе этого сказать". Я говорю: "Жень, мы сейчас в гостинице. Хочешь, на улицу выйдем? На улице скажешь?". Он говорит: "Нет, я не могу". Я говорю: "Ну, чего ж я тебя неправильно понял? Женя, в общем, давай оставим…".

Е. ЕВТУШЕНКО: "Ты знаешь, больше мы с тобой видеться не будем. Стихи я буду, конечно, твои читать, наверное. Будем считать, что мы больше не знакомы с этого момента". Все. Стоит и не уходит. И вдруг говорит человеческую фразу: "Жень, ты же никогда не был в эмиграции. Ты не знаешь, что волей-неволей начинаешь искать, кто в этом виноват. Ты не думал об этом?". Вот так все и произошло. Это была человеческая фраза…

С. ВОЛКОВ: И тоже похоже на Бродского, да.

Е. ЕВТУШЕНКО: "Что я могу сделать для этого? - я говорю. - Что тебе все-таки дало возможность думать так?" - "Ну ты же сам мне говорил, что ты был консультантом КГБ в моем вопросе! Ты же им советовал меня не мучить! Ты же мне сам это рассказывал. А это означает, что ты консультировал уже". Я говорю: "Иосиф, если я иду по улице и вижу милиционера, который бьет сапогом в живот беременную женщину. И я подхожу к нему и говорю: "Товарищ милиционер, вы что, не видите, что она беременная? Как вы можете ее бить сапогом в живот?". Это то же самое. Это что, значит, я сексот отделения милиции, что ли? Что с тобой случилось?". Молчит стоит. "Что я могу сделать, чтобы исправить эту мою ошибку?".

И. БРОДСКИЙ: Он говорит: "Слушай, сейчас Берт приходит ко мне, мы идем обедать в китайский ресторан. И там будет мой друг, актер из Канады…". Это неважно, все это. Он говорит: "Я просто хочу сказать, чтобы ты ради своей души сказал Берту, что ты меня неправильно понял". Я говорю: "Знаешь, не столько ради того, что ради моей души, мне-то все равно, но если это тебя действительно так занимает, то почему нет? В конце концов, меньше говна… чем меньше, тем лучше… в мире".

Е. ЕВТУШЕНКО: Ну, пошли туда. Он молчал долго, и все, конечно, на него… я же не успел объяснить, что там происходило. А потом он мнется, мнется, и кто-то спрашивает: "Иосиф, нам просто интересно, мы кое-что слышали из того, что вы говорили о Жене…".

И. БРОДСКИЙ: И он меня подталкивает. Я говорю: "Чего такое?". Он говорит: "Ну, начинай". Я говорю: "Ну, это все уже такой театр, это уже полное это самое… Ну Жень, как же я начну? Ты уж как-нибудь наведи…". Он говорит: "Я не знаю как". Я говорю: "Ну ладно". Я, значит, стучу вилкой и говорю: "Дамы и господа! Берт, помнишь наш разговор с тобой про Женино участие в моем отъезде? Вполне возможно, что произошло недоразумение, что я неправильно Женю понял. А теперь, дамы и господа, приятного аппетита, я должен исчезнуть". А меня действительно моя приятельница ждала. И я собираюсь уходить, Евтух меня берет за рукав и говорит: "Иосиф, я слышал, ты родителей пытаешься пригласить". Я говорю: "Да, представь себе. Откуда ты знаешь?". Он говорит: "Это неважно, откуда я знаю. Я просто посмотрю, чем я могу помочь". Я говорю: "Буду тебе очень признателен". Все. И ухожу.

Е. ЕВТУШЕНКО: И я это сделал. Его мама приходила ко мне, и я дал ей письмо в КГБ, которое она отправила. Но ничего не получилось, к сожалению. Ну, он продолжал уже говорить… Кстати, Белла Ахмадулина его видела, и она мне сказала: "Слушай, ты мне вроде говорил, что ты помирился там с Иосифом. А я его видела, он отозвал меня на балкон и опять начал то же самое говорить. Я его остановила. "Я ничего не хочу слышать плохого о Жене", - вот что я ему сказала". Вот так это все произошло.

С. ВОЛКОВ: И вроде бы эти напряженные отношения продолжались…

Е. ЕВТУШЕНКО: Как продолжались? Я не виделся с ним больше.

И все-таки еще одна встреча состоялась. Точнее было бы назвать ее невстречей. Евтушенко сделал последнюю отчаянную попытку примирения через общего друга – владельца знаменитого нью-йоркского ресторана "Русский самовар" Романа Каплана. Но непрощающий Бродский сделал все, чтобы не встретиться с Евтушенко лицом к лицу.

Е. ЕВТУШЕНКО: У меня была попытка с ним поговорить, с Бродским. Я говорил с Ромой Капланом, а Рома меня очень любит. Я говорю: "Рома, знаешь что, все-таки я так иногда захожу, бывает, натыкаюсь на Бродского где-то, то в одном, то в другом месте. Слушай, я даже выпью нелюбимую мною водку, согласен на это. Выпьем пол-литра втроем, посидим и закончим всю эту бодягу просто". Он говорит: "Женечка, ничего не получится". Я говорю: "Почему?" - "Ну не получится. Я знаю. Я уже пробовал с ним разговаривать". И однажды последний раз я его видел, это был очень тяжелый случай. Мне кто-то должен был оставить билет в театр, я пришел туда, к нему, а тот сидел с каким-то человеком, который поднял воротник очень странно, хотя сидел в помещении, напротив бара как раз. Он говорит: "Жень, ты посиди, сейчас тебе принесут билет. Садись туда, за барную стойку". А человек как-то так углом, углом, закрывается все. И потом я смотрю, как-то ушел туда весь… И я видел его в зеркале, он на меня смотрел, точно впадая… Это было ужасно. Он не замечал, что я его вижу, сидел с Ромой там. Но он вот так ушел в себя весь, спрятавшись в воротник…

Евтушенко не подозревал, что Бродский тогда прокомментировал всю эту ситуацию следующим образом: "Гонца, хоть раз принесшего дурную весть, пристреливают". Хлестко. А между тем отношение Бродского к Евтушенко оставалось глубоко амбивалентным. Знали об этом немногие. Например, однажды в разговоре со своим другом, поэтом Рейном, Бродский, вертя книжку со стихами Евтушенко, вдруг произнес: "Все-таки какой он симпатичный человек". Или, например, когда Соломон Волков заступился за стихи Евтушенко, Бродский с некоторой неохотой вдруг признался: "Я, наверное, что-нибудь знаю на память из Евтуха. Я знаю на память какие-то стихи. Строк на двести-триста наберется".

Е. ЕВТУШЕНКО: Он, правда, очень любил выражаться обо мне так, как я никогда не любил: Евтух. Но никогда в лицо, а заочно.

С. ВОЛКОВ: Кстати, должен сказать, что это сокращение как раз типично для Бродского. Тут даже нет ничего, уверяю вас, никакого такого персонального пренебрежения. А Барышникова он иначе, как Мышь, не называл, ближайшего своего друга.

Е. ЕВТУШЕНКО: Может быть, может быть.

С. ВОЛКОВ: Маяковского он, как вы знаете, называл Маяк.

На прощании с ближайшим другом Евтушенко Бертом Тоддом история взаимоотношений Евтушенко и Бродского получила новое развитие. Об этом почему-то до сих пор не упоминает ни один бродсковед.

Е. ЕВТУШЕНКО: Умирает Тодд. И на похоронах подошел ко мне мальчик Володя Соловьев и сказал: "Евгений Александрович, моя совесть будет чиста, теперь я вам хочу сделать подарок – письмо Бродского. Берт мне сказал: "Пока я буду жив, я выполню свое обещание, чтобы Женя не знал про это письмо"". И он дал мне это письмо с такой сладенькой улыбочкой на похоронах моего друга.

Автор этого письма – Бродский. В нем Бродский пытается убедить президента Квинс Колледжа не принимать на работу Евтушенко. И мотивирует это тем, что Евтушенко – противник Америки. "Вы берете на работу типа, который систематически брызжет ядом в советской прессе, как, например, в этом стихотворении:

"Линкольн хрипит в гранитном кресле ранено.

В него стреляют вновь! Зверье – зверьем.

И звезды, словно пуль прострелы рваные,

Америка, на знамени твоем!".

Это тот самый стих на смерть Роберта Кеннеди, который запомнился Бродскому с голоса Евтушенко. Ведь он был первым его слушателем. Стихотворение это, конечно, не антиамериканское. В нем Евтушенко оплакивал смерть друга. Через 23 года Бродский использовал эти строчки, чтобы поставить Евтушенко подножку. Евтушенко воспринял это как удар ножом в спину. Соломон Волков подтверждает: письмо подлинное, он видел опубликованное факсимиле: "Это его пишущая машинка, это его стиль, и это его подлость".

С. ВОЛКОВ: Давайте мы сейчас вспомним вообще всю ситуацию с этим письмом. Иначе наш разговор может быть непонятным. Ситуация была следующая. Когда решался вопрос о вашем приглашении в качестве профессора в Квинс Колледж в Нью-Йорке, это совпало с фактом, очень неприятным для Бродского. В Квинс Колледже производили сокращения, и в ходе этих сокращений был уволен профессор и переводчик Барри Рубин, один из близких друзей и переводчиков Бродского.

Е. ЕВТУШЕНКО: Знаете, почему я помню? Просто по возрасту увольняли, претензий к нему не было. В это время Берт объяснял мне эту ситуацию и сказал мне: "Жень, очень хорошо будет, если ты напишешь письмо. Ты мне веришь, что это очень хороший преподаватель, которого мы хотим сохранить?". И я подписал письмо в защиту Барри Рубина.

С. ВОЛКОВ: А Берт Тодд в это время был деканом, да, в Квинс Колледже? Но он принимал участие в вашем приглашении в Квинс Колледж.

Е. ЕВТУШЕНКО: Совершенно верно. Но он хотел сохранить и Барри Рубина. И он попросил меня это сделать. И я написал это письмо.

С. ВОЛКОВ: О чем, вероятно, и даже наверное, Бродский не знал.

Е. ЕВТУШЕНКО: Как это он мог не знать? Но Барри Рубин про это знал.

С. ВОЛКОВ: Барри Рубин, может быть, и знал и мог не сказать об этом Бродскому.

Е. ЕВТУШЕНКО: Нет, но мне он сказал "спасибо".

С. ВОЛКОВ: Но это все равно не меняет ситуации, которая заключается в следующем: узнав об этом, Бродский написал письмо президенту Квинс Колледжа, где говорил, что он очень сожалеет о том, что его друг, которого он очень высоко ценит, Барри Рубин увольняется. Но он понимает, что это может быть связано с финансовыми затруднениями, но как тогда объяснить приглашение в качестве профессора поэта Евтушенко, который стоит на антиамериканских позициях? И тут Бродский процитировал те строчки.

Е. ЕВТУШЕНКО: Он даже не упомянул, по какому поводу это стихотворение было написано, что ему прекрасно было известно. А ты знаешь, я тебе рассказывал, как я ему читал давным-давно эти стихи и что он сказал мне – ухмыльнулся немножко и сказал: "Ну, с тобой-то пустят вечером". Вот… Но мне просто перевернуло душу. Вот этого я не ожидал. И я думаю, что он не хотел со мной мириться, потому что все равно он знал, что это когда-нибудь всплывет. Он мог бы еще быть живым, когда бы это всплыло, после примирения, ты понимаешь? Но то, что он мог написать, чтобы мне не давали работу там, куда я вместе с Бертом его устраивал! Не понимаю, как это возможно было, по-человечески… Вот так вот.

С. ВОЛКОВ: У Андрея Вознесенского есть такие стихи: "Почему два великих поэта, проповедника вечной любви, не мигают, как два пистолета? Рифмы дружат, а люди – увы". Это он не о вас с Бродским написал?

Е. ЕВТУШЕНКО: Кто знает? Какое счастье, что при жизни Бродского я не знал про это письмо! Если бы я узнал это при жизни Бродского, я не знаю, чем бы это кончилось. Я честно вам говорю. Я, может быть, его ударил бы просто по лицу за это. Ни один человек, кстати, из исследователей Бродского вообще не написал о том, что он был освобожден по моему письму, о том, что он писал такое письмо. Они нигде не упомянули об этом, этого не было, это не входило в их концепцию. Ну, и так получилось… Это больно просто, больно. Очень больно, когда речь идет о людях, которых с тобой что-то соединяет. Очень часто мы бываем жестокими не потому, что мы жестоки понарошку, а вот как-то все… Вы знаете, у Георгия Адамовича есть строчки: "Все - по случайности, все - поневоле. Как чудно жить. Как плохо мы живем".

Выходит, Бродский, которого мы все считаем первым нашим несоветским поэтом, в чем-то все-таки оставался советским человеком. Бродский вскоре умер, и инцидент на этой драматической ноте был прерван. В большой истории Евтушенко и Бродский в итоге останутся как два антипода – и эстетические, и этические. По крайней мере, так воспринимал это сам Бродский. Что ж, случай не первый и не последний. Вспомним хотя бы вражду Маяковского и Есенина или Мережковского и Бунина.

Евтушенко вспоминал, как однажды Бродский слушал его только что написанное стихотворение "Идут белые снеги".

Е. ЕВТУШЕНКО:

"Идут белые снеги,

Как по нитке скользя…

Жить и жить бы на свете,

Но, наверно, нельзя.

Чьи-то души, бесследно

Исчезая вдали,

Словно белые снеги

Идут в небо с земли".

А потом, когда я прочел это, у него изменилось лицо и даже чуть-чуть были на мокром месте глаза. Чуть-чуть. Он мне сказал: "Женя, вы не понимаете… (он иногда переходил со мной на "вы" и даже называл по имени-отчеству). Вот представьте, все уйдет, политика, а это останется. Пока русские люди будут существовать, это стихотворение будет". Я не считал его никогда своим врагом, тогда особенно. Ну… соперником? Не знаю.

В стихах вообще-то заложена некая мистическая сила: написанное в них часто потом сбывается, и поэт вдруг оказывается пророком собственной судьбы. Так, быть может, напророчил себе появление Бродского и Евтушенко. Ему тогда было 23 года, а Бродскому – всего 15. И стихотворение называлось "Зависть".

Е. ЕВТУШЕНКО: "Этого секрета не раскрывал я раньше никому".

С. ВОЛКОВ: Я бы хотел, чтобы вы его прочли.

Е. ЕВТУШЕНКО: Вы знаете, что Маша мне запрещает говорить о Бродском? Она знает, что это самое больное мое место.

С. ВОЛКОВ: Я думаю, что сейчас вы сказали это, и хорошо, что вы это сделали.

Е. ЕВТУШЕНКО: Самое мое больное место. Это просто та рана, которая не зарастает и никогда не зарастет.

"Я знаю, что живет мальчишка где-то,

И очень я завидую ему.

…Он вечно ходит в ссадинах и шишках, -

Я был всегда причесанней, целей.

Все те места, что пропускал я в книжках,

Он не пропустит.

Он и тут сильней.

Я притворюсь, как будто я простак:

"Кому-то же ведь надо ошибаться,

Кому-то же ведь надо жить не так".

Но сколько б ни внушал себе я это,

Твердя:

"Судьба у каждого своя", -

Мне не забыть, что есть мальчишка где-то,

Что он добьется большего,

Чем я".

Далекая сибирская станция Зима. Евтушенко всю жизнь считал ее своей родиной. Деревянные дома, простые нравы, лай собак, бездорожье – больше ничего. Но местный оркестрик трогательно дудит в честь своего поэта ржавой медью. Можем ли мы сказать, что Евтушенко – поэт для народа, а Бродский – для элиты?

Да, разумеется, Нобелевская премия Бродского для многих весомый аргумент в его пользу. Да, философия Бродского многомернее, богаче, сложнее. И вряд ли кто-нибудь будет с этим спорить. Но в любом уравнении есть две стороны. Я убежден, что даже одна по-настоящему народная песня делает ее автора великим поэтом, говорит Соломон Волков. И сравнивает Бродского и Евтушенко с двумя штангистами: один подходит к штанге с подготовкой и осмотрительно и сразу выжимает рекордный вес, а другой пытается поднять штангу сто раз подряд, но из них только два или три рывка оказываются успешными. Со стороны впечатление складывается не в его пользу, но на самом деле свои рекорды остаются как за одним, так и за другим.

Евтушенко признался, что все еще разговаривает стихами с Бродским.

Е. ЕВТУШЕНКО: А вы внимательно прочли то, что я написал о нем в поэме "Дора Франко"?

С. ВОЛКОВ: Да.

Е. ЕВТУШЕНКО:

"Для того ли родились,

Для того ли вылупились,

Чтобы после подрались,

Обозлели, вылюбились?

Кто подсказчик лживый,

Кто?

Но по Божьей милости

Я еще надеюсь, что

В небесах помиримся".

Это вот последний мой разговор с Иосифом.

С. ВОЛКОВ: Интересно, что бы он сказал, если бы услышал?

Е. ЕВТУШЕНКО: Если бы он написал такое стихотворение, я бы его обнял… Можно я выпью чуть-чуть. Зачем, зачем все это было? Почему так происходит, то, что произошло между нами? Почему? Дьявольщина какая-то впуталась в это. Ну…

С. ВОЛКОВ: За двух поэтов.

Мне кажется, мы переживаем небывалый культурный слом, размышляет Соломон Волков. На наших глазах одна цивилизация сменяется другой, а мы, как это странно и страшно, хватаем друг друга за грудки из-за пустяков. Между тем мир лет через сто-двести будет разительно другим. Но что при этом останется от нас, от русской культуры нашего времени? Кому мы сами поможем разместиться на этом ковчеге, тот, видимо, и доплывет к тем, другим, нам не ведомым людям. Нужно ли выкидывать одного, чтобы расчистить место другому? Вряд ли. У меня мечта: пусть на той воображаемой книжной полке будущего найдется место и одному, и другому, и третьему. Ведь потерять, обронить проще простого.

Е. ЕВТУШЕНКО: Я его признаю большим поэтом. И стихи его, конечно, читаю, и это прекрасные, конечно, стихи. И я с удовольствием вам их сейчас прочту.

"Я входил вместо дикого зверя в клетку,

Выжигал свой срок и кликуху гвоздем в бараке,

Жил у моря, играл в рулетку,

Обедал черт знает с кем во фраке.

С высоты ледника я озирал полмира,

Трижды тонул, дважды бывал распорот.

Бросил страну, что меня вскормила.

Из забывших меня можно составить город…"

Кто знает, может быть, и могло бы так произойти, что, если бы меня не стало, а вместо меня оказался бы он здесь, он прочел бы какое-нибудь мое стихотворение, как я подумал об этом.

Е. ЕВТУШЕНКО: Вот что я хотел выговорить. Я ведь продолжаю с ним разговаривать. Может быть, я на таком уровне откровенности еще ни с кем не говорил. Надеюсь, что это будет хорошим уроком будущему поколению – понимать разницу между добром и злом, чтобы горько не ошибиться. Как иногда, бывало, ошибались мы.