Эстрада
Проклятие моё,
души моей растрата –
эстрада...
Я молод был.
Хотел на пьедестал,
хотел аплодисментов и букетов,
когда я вышел
и неловко стал
на тальке, что остался от балеток.
Мне было ещё нечего сказать,
а были только звон внутри
и горло,
но что-то сквозь меня такое пёрло,
что невозможно сценою сковать.
И голосом ломавшимся моим
ломавшееся время закричало,
и время было мной,
и я был им,
и что за важность,
кто был кем сначала.
И на эстрадной огненной черте
вошла в меня невысказанность залов,
как будто бы невысказанность зарев,
которые таились в темноте.
Эстрадный жанр перерастал в призыв,
и оказалась чем-то третьим слава.
Как в библии,
вначале было слово,
ну, а потом –
сокрытый в слове взрыв.
Какой я Северянин,
дураки!
Слабы, конечно, были мои кости,
но на лице моём
сквозь желваки
прорезывался грозно Маяковский.
И, золотая вся от удальства,
дыша пшеничной ширью полевою,
Есенина шальная голова
всходила над моею головою.
Учителя,
я вас не посрамил,
и вам я тайно все букеты отдал.
Нам
вместе
аплодировал весь мир:
Париж, и Гамбург,
и Мельбурн,
и Лондон.
Но что со мной ты сделала –
ты рада,
эстрада?!
Мой стих не распустился,
не размяк,
но стал грубей и темой
и отделкой.
Эстрада,
ты давала мне размах,
но отбирала таинство оттенков.
Я слишком oт натуги багровел.
В плакаты влез
при хитрой отговорке,
что из большого зала акварель
не разглядишь,
особенно с галёрки.
Я верить стал не в тишину –
в раскат,
но так собою можно пробросаться.
Я научился вмазывать,
врезать,
но разучился тихо прикасаться.
И было кое-что ещё страшней:
когда в пальтишки публика влезала,
разбросанный по тысячам людей,
сам от себя
я уходил из зала.
А мой двойник,
от пота весь рябой,
сидел в гримёрной,
конченный волшебник,
тысячелик
от лиц, в него вошедших,
и переставший быть самим собой...
За что такая страшная награда –
эстрада!
«Прощай, эстрада...» –
тихо прошепчу,
хотя забыл я, что такое шёпот.
Уйду от шума в шелесты и шорох,
прижмусь берёзке к слабому плечу,
но, помощи потребовав моей,
как требует предгрозье взрыва,
взлома,
невысказанность далей и полей
подкатит к горлу,
сплавливаясь в слово.
Униженность и мёртвых и живых
на свете,
что ещё далёк до рая,
потребует,
из связок горловых
мой воспалённый голос выдирая.
Я вас к другим поэтам не ревную.
Не надо ничего – я всё отдам,
и глотку
да и голову шальную,
лишь только б лучше в жизни было вам!
Конечно, будет ясно для потомков,
что я –
увы! –
совсем не идеал,
а всё-таки,
пусть грубо или тонко,
но чувства добрые я лирой пробуждал.
И прохриплю,
когда иссякших сил,
пожалуй, и для шёпота на будет:
«Эстрада,
я уж был какой я был,
а так ли жил –
пусть бог меня рассудит».
И я сойду во мглу с тебя без страха,
эстрада...
1966
