Евтушенко

В природе Евгения Евтушенко творческая составляющая неразрывно связана с гражданской. О своем гражданско-поэтическом участии в борьбе с «глобальным похолоданием» во всех областях человеческой жизни Евгений Александрович говорил с Катериной АНТОНОВОЙ.

– Сейчас идет возрождение интереса к публичному исполнению поэзии: началось это с клубов, почти с квартирников, вылилось – в битком набитые концерты в Кремлевском дворце съездов, в Зале Чайковского, в Политехническом, а теперь вы хотите собрать почти двадцать тысяч зрителей в «Олимпийском». С чем, по-вашему, связана эта возрастающая у людей потребность слушать, а не только читать стихи? Ведь в какой-то момент казалось, что это ушло, и навсегда.

– Именно тогда, когда кажется, что нечто прекрасное может уйти навсегда, надо сделать все, чтобы его вернуть. Поэзия должна вернуться к людям, потому что люди затосковали по ней. А знаете, почему затосковали? Потому что все меньше поэзии жизни. Глобальное потепление парадоксально сочетается с похолоданием человеческих отношений. Сейчас во всем мире вопиющий недостаток теплоты людей друг к другу. Холодная «как бы любовь», холодная «как бы дружба», холодная политика, холодная логика, холодная прагматика, холодные речи, холодные рукопожатия. «Зимние глаза», как некогда точно определил Герцен, на лице царя, миллионно растиражированы сверху донизу аж до клерков и милицейских сержантов. Даже попсовая пошлятина и та стала холодная, как позавчерашнее мясо из холодильника. Харизма и то замороженная. Взаимоотношения «бойфренд – герл-френд» подменили романтическую влюбленность. Очень редко можно наткнуться на «одну, но пламенную страсть», которая иногда кажется выдумкой романтиков прошлого. Между прочим, и у многих современных поэтов, когда хочешь их проверить, есть ли у них температура хотя бы человеческого тела, натыкаешься пальцем на лакированную холодную хитиновую поверхность панциря, скрывающего душу, а вот теплую ли? А если она все-таки теплая, то не теплее комнатной температуры. Ну как же тут не затосковать по истинной поэзии, а? Ведь все лучшее в мире – это поэзия. Поэзия любви, дружбы, творчества, отношения к природе.

– На ваш взгляд, «похолодание» в отношениях и отказ от романтики – это сознательный выбор человека? Или чья-то воля?

– Одни хотят превратить страну в казарму, другие – в полуказино-полубардак, третьи – в сплошной бюрократический офис, но все на зыбкой сырьевой основе, а вот что за идеалы предполагаются в таком обществе, неясно. А как же не догадаться о том, что человек – это животное, которое грезит, то есть животное поэтическое, и ему необходимы идеализм, романтика, поэтичность жизни для оправдания его существования на земле. А что такое настоящая литература, в том числе и поэзия? Именно поиск смысла жизни. Так же как в религии, если она не превращается из поиска в механическое затверживание канонов, не перестает быть живой, ищущей поэзией, какой была изначально. Я глубоко верю, что, несмотря на триумфальное обезинтеллигентивание человечества средствами массовой информации и шоу-биза, безнадежных по отношению к поэзии людей нет. Надо только помочь им найти ее в себе и в книгах. Поэтому так важно возродить сегодня большие поэтические выступления.

– Вы думаете, что возможно повторить поэтический бум шестидесятых? Ведь тогда поэты были настоящими звездами…

– Нам тогда никто этого не подарил – права выступать на площадях и в «Лужниках». Мы этого сами добились. Мы сначала читали в библиотеках, красных уголках, рабочих клубах, студенческих аудиториях. Мы вернули доверие к поэзии. Мы так себя вели, как будто за нашей спиной находились сильные покровители – и они были. Это наши читатели, люди самых разнообразных профессий – инженеры, учителя, геологи, врачи, молодые актеры, физики, металлурги, биологи, журналисты, художники и, конечно, студенчество. Мы, поэты-шестидесятники, все были разные, но тогда держались дружно. На совместных наших вечерах звучала будущая классика – «Мастера», «Осень в Сигулде», «Ты меня никогда не забудешь / Ты меня никогда не увидишь» хрупкого порывистого Вознесенского; «Сказка о Дожде», «Моим товарищам не надобно удачи / Мои товарищи добьются своего» Беллы Ахмадулиной с косами, уложенными венком; первые песни Булата еще в облаке непокорных черных волос «Надежда, я вернусь тогда...», «Последний троллейбус»; потом появился Высоцкий, бешено рвавший струны гитары: «Чуть помедленнее кони, чуть помедленнее...», но он, как сам собою вконец загнанный конь в мыле, не слушал собственных уговоров… Теперь он тоже стал памятником. Читал, слегка заикаясь, похожий на баскетболиста, Рождественский, и кто мог тогда представить, что он покорит даже тех, кто не очень-то его принимал вначале, своими безыскусными прощальными стихами «Что-то я делал не так. Извините. Жил я впервые на этой земле». Вечера поэзии то и дело запрещали, но их тогда устраивали в своих засекреченных исследовательских институтах наши выдающиеся ученые – Ландау, Капица, Флоров. Директор крупнейшего атомного комбината в Ангарске В. Новокшенов организовывал вечера Высоцкого и мои, когда они были запрещены в Москве.

– Гражданская поэзия уместна для площадей, для больших залов. А как быть с лирикой?

– Мои первые стихи, получившие общенародное распространение, были вовсе не гражданскими, а лирическими, любовными: «Ты спрашивала шепотом / А что потом, а что потом?» (1954) и «Со мною вот что происходит». Только потом родились такие гражданские стихи, как «Бабий Яр» (1961), который в течение недели был переведен на 72 языка мира и напечатан на первых полосах всех крупнейших мировых газет; «Наследники Сталина», посланные Хрущевым на военном самолете в «Правду»; «Письмо Есенину», прочитанное мной в Колонном зале в 1965 году, когда телевидение оборвало передачу после строк «Когда румяный комсомольский вождь / На нас поэтов кулаком грохочет / И хочет наши души мять, как воск / И вылепить свое подобье хочет / Его слова, Есенин, не страшны / Но тяжко быть от этого веселым / И мне не хочется, поверь, задрав штаны / Бежать вослед за этим комсомолом» – все эти три стиха подверглись жесточайшим нападкам и были во второй раз напечатаны лишь в 1985 году. Зато тогда была такая техника – четверо молодых студентов, сидящие рядом, записывали стихи с голоса в тетради по строчке – затем соединял все вместе, а на следующее утро эти стихи бесцензурно гуляли по России. Вспомню еще одну свою строчку: «Поэзию рождает ожиданье Поэзии-народом и страной». Сейчас такое ожидание есть. Значит, и поэзия будет. Мы, все те, кто выйдут на сцену «Олимпийского» 12 декабря, хотим этим поэтическим вечером поддержать веру нашего народа в русскую поэзию.

– Как вы в принципе относитесь к современным молодым поэтам? Кого читаете? Кто вам интересен? Поддерживаете ли вы как-то тех, кто только вступает в литературный мир, или считаете, что каждый должен карабкаться сам?

– Если подсчитывать тех молодых, которых я впервые включил в антологию «Строфы века», то не хватит пальцев на всех бесчисленных руках индусского бога Шивы. Естественно, что и в моей новой антологии «Десять веков русской поэзии» появится много новых имен – ее я дал себе слово закончить в будущем году. За это время раскрылось, к сожалению, предсмертно, дарование Рыжего, ушла Таня Бек, оставившая много серьезных стихов, появилась спорная, но уже завоевавшая свое место в поэзии Вера Павлова, Инна Кабыш написала гениальное стихотворение, где есть такие незабываемые строки «Кто варит варенье в России, тот знает, что выхода нет», хотя до сих пор издатели преступно медлят с ее избранным, Дмитрий Быков – вот уж кто воистину Шива! – успевает один за другим печатать романы, впечатляющее исследование о Пастернаке, на «Времечке» с хитренькой загадочностью поухмыляться – наконец-то издал классно написанную, полную противоречий крупную книгу стихов, и печатает поражающие среди обеззубевшей сатиры дерзостью пера Письма Счастья в долгожданно возродившемся «Огоньке». Одним из самых главных открытий в нашей поэзии последних 30–40 лет считаю публикацию из 22 стихотворений «Венички Ерофеева из Самары» Михаила Анищенко, напечатанную с моей вступительной статьей в «Новых Известиях» в этом году. Там нет не только ни одного плохого стихотворения, но и ни одной плохой строки – все эти стихи достойны войти в антологию «Десять веков русской поэзии». Это исповедальная, очень русская, близкая к Есенину и Рубцову лирика, и в то же время своя. Однако, несмотря на мой призыв к издателям, никто из них пока, насколько мне известно, и пальцем не пошевелил, чтобы издать его книгу. А автору этих стихов уже 57 лет. Ну и что! Искусственно делить поэтов на молодых и немолодых глупо. Любой настоящий поэт молод – возьмите хотя бы примеры Пастернака, Тютчева – как молодо они писали о любви уже далеко не в молодости: «Ты так же сбрасываешь платье / Как роща сбрасывает листья / Когда ты падаешь в объятья / В халате с шелковою кистью», Пастернак; «Помедли, помедли вечерний свет, Продлись, продлись очарованье...», Тютчев. Помогать надо, но не нянькаться.

– Ваши слова: «Редактуру у нас выплеснули вместе с официальной цензурой». В какой степени редактура должна стоять между поэтом и читателем?

– Искусственно, по моей или по чьей-то другой рецептуре, нельзя создавать редакторов, так же как искусственно невозможно создавать поэтов. Главное, чтобы редактор обладал вкусом, но не узким, и делал бы замечания и предложения, исходя из стиля каждого редактируемого им писателя, а не из собственных догматов, и второе, чтобы редактор не был трусом. Правила эти просты, а жить по ним нелегко.

– Не кажется ли вам, что маргинальное положение писателя в обществе, его весьма относительный вес, весьма относительное значение, звучание его слова – это нормальное его положение в нормальном, не тоталитарном обществе?

– «Не могу молчать» Золя о деле Дрейфуса не было написано в тоталитарном обществе, но сразу оказалось в центре политической жизни Франции. Американские писатели шестидесятых годов Артур Миллер, Норман Майлер, Эдвард Олби, Вильям Стайрон, Ален Гинсберг и многие другие сыграли огромную роль в том, чтобы война во Вьетнаме была все-таки остановлена, а тогдашнюю Америку все-таки нельзя назвать тоталитарным обществом. Генрих Белль, выдвинувший Александра Солженицына на Нобелевскую премию, сделал большое дело для борьбы за свободу слова. Голос Пабло Неруды имел огромное звучание в Чили еще до пиночетовского режима. Эхо каждого слова Габриэля Гарсиа Маркеса о современной политике немедленно звучит во всей Латинской Америке, и не только в ней. Неужели нам нужно восстанавливать тоталитарное общество по типу сталинского только для того, чтобы писатели перестали быть маргиналами? Гражданское неравнодушие – это норма поведения каждого уважающего себя писателя, а не унижающая его скучная и хлопотная задача.

– Сейчас в России, как и во всем мире, есть простой и наглядный показатель истинной востребованности произведения искусства: продажи книг или билетов на выставку (в кино, в театр, на концерт). Однако многие не согласны с такой системой «измерения» известности и значимости. Вы согласны?

– Если согласиться с этими цифрами, то фильм «Ночной дозор» в десяток раз лучше, чем «Летят журавли», а Дарья Донцова более значительный писатель, чем Булгаков, потому что даже его большие посмертные тиражи выглядят карликовыми по сравнению с ее прижизненными.

– Говорят, что чем жестче система в стране, тем больше интерес к искусству. Нет ли у вас ощущения, что нынешний всплеск интереса и к поэзии, и к кино, и к музыке – это следствие закручивания гаек в государстве?

– Тогда их надо еще сильнее закручивать, что ли? Это из той же оперы, что для поднятия духа гражданственности весьма пользительна тоталитарная система. Гражданственность для полноценного гражданина своей страны и мира, что не должно противоречить друг другу, – это внутренняя необходимость при любой системе. Если не будет гражданственности, тогда все системы рано или поздно станут тоталитарными.

– На ваш взгляд, Россия когда-нибудь избавится от страха топора над головой, железного занавеса, террора? Что нужно сделать для того, чтобы этот страх ушел?

– Я, автор стихотворения «Страхи», надеюсь, что никогда мне не придется переделать строку «Умирают в России страхи» на «Умирали в России страхи», хотя столько нераскрытых убийств наших журналистов иногда наводят на горькие мысли. Но я глубоко верю в такое будущее нашего народа, где правят совесть и справедливость, и, надеюсь, имею право сказать, что работаю на это будущее. Наши некоторые сограждане вообще считают, что Россией можно руководить, только держа ее в страхе, по принципу «надо бы Россию подморозить». Но это неправда, что страх замораживает в людях самые худшие инстинкты. Наоборот, страх их выпускает наружу, а сковывает все лучшее. Лишь очень сильные люди способны преодолеть страх, и тогда даже во время террора могут рождаться гениальные произведения. Но сколько замечательных писателей, деятелей искусства и науки погибло в лагерях, а вместе с ними погибли их потенциальные великие романы, стихи, научные открытия! Россию от ее бед надо лечить не «подмораживанием», а «растеплением» человеческих взаимоотношений. И какой жанр искусства в этом может помочь больше, чем поэзия?